Бабур (Звездные ночи)
Шрифт:
Ходжа Калонбек, всегда расположенный к разным празднествам, радостно заулыбался:
— Мудрую мысль высказали, повелитель! Чего-чего, а мастеров и садоводов в Самарканде хватает. Всем будет руководить мавляна Фазлиддин, и до навруза он благоустроит этот сад, тогда — повеселимся…
Фазлиддин приложил руку к груди:
— Чинни-хону можно восстановить, но как быть с обсерваторией, повелитель?
— Восстановить, восстановить… Господин Касымбек, как и когда можно приняться и за это? — спросил Бабур.
Касымбек боялся «приняться» за обсерваторию. Когда-то самаркандцы, по крайней мере, многие из них, гордились Расад-хоной (обсерваторией) Улугбека. Фанатики шейхи и тогда
Касымбек решился на возраженье:
— Повелитель мой, стоит ли торопиться наступать на хвост змеи, пока еще лежащей в спячке?.. Да если мы и восстановим Расад-хону, откуда взять больших ученых, которые предавались бы там своим мудрым занятиям? Прошло шестьдесят лет с поры мирзы улугбека, из ученых тех лет никого нет в живых, а новые поразъехались в другие страны.
— Их можно призвать, господин визирь, — Бабур нахмурился. Волевой его натуре нужно было немедленно начать движение к цели, пусть первые шаги, — Эй, мунши [177] ! Напиши-ка письма ученым от нашего имени.
177
Мунши — писец, письмоводитель.
Писец тут же вытащил из-за пазухи тетрадь и перо. Бабур диктовал, тот стоя записывал.
— Ученых, занимающихся наукой звезд, кою создал великий наш предок мирза Улугбек, где бы они ни были, в Герате ли, в Турции, Тебризе, должно пригласить от нашего имени прибыть в Самарканд. Ибо… оповестите-ка об этом и через глашатаев… мы вновь намерены открыть Расад-хону, и если кто из ученых сможет продолжить великое дело мирзы Улугбека, ему будет обеспечено для этого все необходимое: дорожные расходы возьмем на себя, на жилье и жалованье они не посетуют. Вам и поручаем, господин мунши, отправить с нашими посланниками соответствующие письма-призывы…
Под руководством мавляны Фазлиддина в саду Боги-майдан расчистили и восстановили разрушенные арыки, выкорчевали засохшие деревья и посадили новые и развернули богатые цветники. Возрождая Фарфоровый дворец, Фазлиддин не испытывал затруднений, — расплачиваясь справедливо и щедро, можно было найти художников и каменщиков, садоводов и землекопов, что делали свое дело на совесть и без устали. Но вот вести работу в стенах обсерватории, образующих величественное трехъярусное кольцо, оказалось очень трудно. Из-под лестничных маршей-полуколец уходила вниз зияющая пропасть, на дне которой поблескивали остатки дуги секстанта — огромного инструмента, чье назначение неведомо было темным людям. И как только каменщики-мастеровые оказались на краю, они начали дрожать так, будто перед ними разверзлась преисподняя. Шейхи и муллы твердили, что это помещение — убежище нечистой силы и тот, кто войдет внутрь здания, станет жертвой дьявола. Особенно сильным и активным влиянием пользовались шейхи из ордена «Накшбендия», главные виновники закрытия многих школ и медресе в послеулугбековом Самарканде.
Несмотря на это, Фазлиддину поначалу удалось нанять за хорошую плату человек шестьдесят мастеров и рабочих и приступить с ними к восстановлению обсерватории. Для ремонта стен и потолков второго и третьего ярусов возвели леса. Тут-то и начали рыскать вокруг Расад-хоны толпы странствующих дервишей, всецело подчиненных накшбендийским
178
Что означает: «Ты друг правды, о аллах!»
Были они и среди строителей. Один из таких подосланных нанялся таскать кирпичи. И через некоторое время «нечаянно» столкнул с высоких лесов самого умелого, смелого и преданного Бабуру мастера — мастера по изразцам. Мастер упал с третьего яруса на груду камней внизу и разбился насмерть.
Возликовали дервиши! Забыв все на свете, кричали в экстазе, беспамятном и яром: «Гнев божий покарал его! Духи погубили его! Слава аллаху праведному! Хак дуст ё олло!»
Мастера и рабочие покинули обсерваторию, ничего не восстановив в ней. Мавляна Фазлиддин намеревался было нанять других, не такого высокого мастерства, как ему бы хотелось; он отправился на базары к безработным, но больше, чем безработных, там было слухов: «Деньги, заработанные в Расад-хоне, поганые! Человеку веры быть там опасно, его убьют духи святых халифов». И стоило Фазлиддину заикнуться о работе в обсерватории, люди бежали от него, как от чумного…
А в Бустан-сарае пировали!
Например, в честь беков и знатных лиц Ургенча и Каракуля, что явились к Бабуру с дорогими подарками. Месяц назад Бабур послал туда доверенных людей, и то, что теперь эти города, без боя перейдя на его сторону, прислали в ответ своих беков, сильно радовало «объединителя Мавераннахра» (так он мысленно называл теперь себя сам и гордился, когда слышал это прозвище из уст других). Многолюдные пиршества, обильные возлияния, впервые начатые в Кундузе, все более учащались. В честь успехов, а потом и независимо от них. Пировали поочередно то у одного, то у другого бека, которые по части винопития стремились превзойти друг друга.
Касымбек вновь и вновь напоминал Бабуру, что не так уж спокойно внутри государства, немало врагов точат исподтишка кинжалы, а в северных степях последыши Шейбани, не теряя даром времени, усиленно готовятся отплатить за поражение. Борьба идет не на жизнь, а на смерть…
В ответ на это Бабур любил читать вслух четыре строки из своей газели, сочиненной в приподнятом состоянии духа:
Пора свиданий и друзей — это и есть весна. Напев стихов, пора любви, в крови огонь вина. И кто, хотя б однажды, мог познать все это сразу, Тот счастье пробовал на вкус, все получил сполна.На слова газели, как водится, была сочинена и мелодия; газель часто играли и пели на пиршествах.
Иногда же Бабур, хоть и был навеселе, говорил о материях более серьезных, хотя равно удаленных от подготовки к будущим битвам:
— Господин главный визирь! Слышали вы, что в школах Самарканда обучают по изобретенной мной азбуке и куда быстрей, чем раньше, становятся грамотными? Спросите-ка хоть бы вот у этого почтенного мударриса…
Мударрис — чалма на голове и полный вина бокал в руке — подтверждает незамедлительно: