Бабушка, расскажи сказку!
Шрифт:
– Как звать? – спрашивает священник.
– Дарья.
– Причащается раба Божия Дарья, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!
Подходит тётя Настя.
– Как звать?
А она растерялась, может быть, от долгого ожидания, может быть, от ответственности момента, и повторила за своей товаркой:
– Дарья.
– Причащается раба Божия Дарья, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!
А после тётя Настя и говорит тёте Даше:
– Что же я наделала! Я ведь причастилась Дарьей!
– Ну и что! Дарья и Дарья. Бог там разберётся.
Но тётя Настя не стала надеяться на дальнейшую свою судьбу с причастием, встала ещё раз в очередь и причастилась Настасьей (Анастасией).
В
Соседство с Колмаковыми оказалось очень беспокойным. От шалостей местных ребятишек, совсем даже и не Колмаковых. Они, например, зимой протрусят сеном дорожку от дома Кошелевых к Колмаковым. А наутро шум от тёти Насти: «Ах, щавели, хоть что они это сделали!»
Это она, естественно, про ребятишек Колмаковых. «Щавель» у неё ругательство в отношении человека. А того не догадается, что кто же будет так нарочито сыпать сено в свою сторону? Ну а тётя Вера, Вера Ильинична Колмакова, мать «щавелей», в ответ слово не задержит. Поэтому часто утро начиналось не только одновременно с рассветом, но и с шумом в середине деревни. А зимой, по морозцу, голоса далеко разносились…
Вероятно, читатель скажет, мол, что ты прилепился к этой Насте, других, что ли нет? Есть, конечно, дальше и появятся, хотя и не в таком подробном изложении, но будут…
В доме темно. Лампа зажжётся, когда дедушка и родители придут с работы, да ещё и на своем дворе надо было что-то на ночь сделать.
– Шшш-шу-у-у-ш-ш, – шипит снежная крупка в окошки, с одновременным сопровождением игры печной трубы.
Рядом постукивают спицы. Это бабушка вслепую вяжет очередной носок, чулок или варежку. Мы сидим на печи: бабушка, мой брат Мишка и я, Серёжка. Мне лет четыре-пять-шесть, брат постарше почти на два года. Здесь я рассказываю о времени, когда ещё не родилась сестра Валентина, то есть до лета 1956 года. Под рукой у меня урчит кошка, я глажу её и ощущаю вибрацию от урчания: вдох-выдох, вдох-выдох.
– Бабушка, расскажи сказку, – просим мы.
Бабушку врасплох вопрос этот не застаёт. Она ждёт его, потому что так у нас было установлено. И только когда в таком составе, разве что иногда без кошки, и только когда зима, и мы на печи в ожидании света, родителей и дедушки. Это наш ритуал.
Сказок у бабушки три. Помню три, других от неё я не слышал. Про Серых гусей, укравших Иванушку, про сестрицу Алёнушку и братца её Иванушку и про Ивана-царевича и Серого Волка. Может быть, потому, что в сказках этих один и тот же герой, Иванушка, для нас они представляются одной историей про одного и того же человека. Это уже потом, когда я сам читал сказки своим детям и внучкам, мне казалось, да и до сих пор кажется, что это должно быть неинтересно, слушать одну и ту же сказку много-много раз. Ведь только вчера читали эту сказку, и на тебе, сидит и слушает сегодня и завтра ту же сказку, как будто в первый раз, даже ещё и рот приоткрыт. А потом и ещё почитать просит. Просто могу сказать, что несчётное число раз, например, я читал своим детям, а потом и внучкам, сказку «Три поросёнка» (эта небольшая детская книжонка до сих пор у нас на даче). Уже и не заглядывая в книжку, только для слушателей, что я им, как они и попросили, – читаю. Забыл я про своё детство. Здесь дело не в памяти. Конечно, они, как и я в своё время, знают эту сказку наизусть, знают, чем она закончится.
Как много раз переживаешь за сестрицу, которая отказывается съесть кислого яблочка у яблоньки, попить водички из речки, съесть чёрствого пирожка у печки, зная, чем кончится всё это дело. Помните, что на обратном пути все эти просьбы сестричка выполнила, за что их с братцем спрятали просители поесть и попить. Или практически аналогичные переживания в другой сказке, когда убегающего на Волке Ивана-Царевича с Царевной догоняют преследователи Бабы-Яги. Вот-вот схватят, но Царевна бросит позади себя платок, и разольётся за ними море синее, а в другой раз бросит позади себя гребень – лес дремучий за ними вырастает.
Но из этих трёх бабушкиных сказок самая яркая, во всяком случае – для меня, сказка про сестрицу Алёнушку и её братца Иванушку. И сейчас слышу, как поёт-причитает бабушка разговор брата с сестрой на берегу речки:
– Алёнушка, сестрица моя,
Выйди, выйди на бережок …
– причитает на берегу превратившийся в козлёночка Иванушка, который не послушался сестричку и попил из козлиного копытца.
И у нас сжимается комок в груди, заплакать хочется. И представляется наш летний Авилов пруд, что недалеко от нашего дома, заросли камыша, бережок зелёный и на нём – Иванушка в белой рубашке и штанишках с тесёмочкой наискосок через плечо.
– Тяжёл камень
Ко дну тянет
Шелкова трава
Ноги спутала …
– отвечает Алёнушка.
Знакома и шелкова трава – водоросли, непроходимые для детских ног, и тёмная вода, и крадущийся шорох в камышах. Как в том же Авиловом пруду. Всё это усиливает впечатление от сказки…
– Бабушка, расскажи сказку!
– Да я их уж все вам сказывала. Небось, и интересу-то нету, одно и то же слухать? – говорит бабушка.
Бабушка молчит, думает, вероятно, какую сказку из этих трёх начать рассказывать. Постукивают спицы определённым одинаковым перестуком. Но и мы молчим и знаем, что сейчас начнется история, которая в этот вечер не успеет закончиться, продолжится в следующий и повторится вновь и вновь во все длинные зимние вечера под негромкий перестук спиц и урчание кошки.
Ау, Детство!
Детство
северный полюс ангины
к ноге прижался тёплый тюлень грелки
голову сжали наушники земных полушарий
термометр вынутый из подмышки
показывает температуру океана.
Владимир Бурич.
Вспомнилась чёрная пашня,
Дальних собак голоса,
Маленький, одноэтажный
Домик, где я родился.
Анатолий Жигулин. «Лает собака с балкона…».
Давно разбито овальное зеркало,
вобравшее частицы всех комнат, мансард,
деревенских изб, через которые прошло моё детство.
Но что с тем мальчишкой, которого я видел
за гладким стеклом? А может, он остался навсегда таким,
каким был, может, с ним мать, отец и сестрёнка,
такая маленькая, что ещё не в состоянии дотянуться
до зеркала и ей надо подставлять табуретку.
Нет окна, в которое я когда-то глядел. Нет того зеркала,
но засел во мне его острый осколок. Порой от него больно,