Бабушка сказала сидеть тихо

Реньжина Настасья

Зимой в Запечье хорошо, горячо, сонно, а летом немного бардачно-сумбурно: то чугунок свалится, то ухват в бок ткнет, то тряпьем завалит. Летом в Запечье лучше не соваться. Стащил конфету со стола и мелкими-мелкими шажочками приблизился к Задверью. Ох, как же и манит оно Куприньку своей прохладой, звуками, перестуками. Задверье мычит, рычит, блеет, кудахчет, свистит, завывает. Одним словом, зовет. Но страшно. Ой, и страшно. А вдруг пропадет-сгинет несчастный Купринька, ведь бабушка Зоя говорит, что непременно так оно и будет. Говорит, что жив Купринька только внутри Царства, а в Задверье раз – и лопнет. Разлетится на множество крошечных Купринек, а те потом еще разок полопаются и так до тех пор, пока не превратятся в Ничто.

Но ведь сама бабушка Зоя не пропадает навечно, не распадается на множество крохотных старушек. Хотя она говорит, что из другого материала сделанная, она говорит: «Я – человек, а ты, Купринька, нет». Потому и страшно. Вдруг Задверье только для человеков. Но Купринька все же рискнул: приоткрыл немножечко Задверье. Не обязательно же в него шагать – можно просто в щелочку подглядеть, что там творится. Вот как он из Крепости на Царство в Солнце иногда смотрит, так и тут. И ничего не случится. Скрипнуло Задверье. Не стон ли это? Не предупреждение, что осталось жить любопытному Куприньке последние минуточки?

Оставил тогда Купринька себе масенькую щелочку, в зрачок шириной, и глядит. И ничего интересного не видит. Видит стену, как у них в Царстве, видит сундук, как у них в Царстве, только побольше. Пакеты какие-то, веники. И все. И это опасное Задверье? Что же тут Куприньке угрожает? Неужто веник? Раскрыл Купринька Задверье пошире. Стена разрослась, веников и пакетов поприбавилось. Сундук остался при прежних размерах.

Скука какая, а не Задверье! Еще и мрак. Скука и мрак. Ха, тоже мне! Смотрит Купринька, а за Задверьем еще одно Задверье.

Может, оно поинтереснее будет? Пробрался Купринька к нему поближе, приоткрыл, а там диво дивное, диво зеленое. Во все стороны топорщится, пятнами разноцветными покрывается, там ветры дуют, диво дивное колышут. Солнце растекается. И где-то жужжит.

Сел Купринька перед Задверьем, голову на ладони положил и стал наблюдать. Вот бабочки. Почти как бабушки, но летают и умирают спустя день жизни.

Бабушка Зоя как-то принесла Куприньке одну такую. Бабочка смирно лежала на ладошке старушки, одно крылышко у нее откололось. Бабушка Зоя говорит, что все потому, что крылья бабочек хрупкие, хрупче чашек и тарелок.

Бабочка была красивая и мертвая. Все красивое быстро умирает. Хорошо, что Купринька страшненький, говорила бабушка Зоя, будет, значит, долго жить. Да и сама баба Зоя такая жуткая, что вообще никогда не умрет, пожалуй.

А вот всякие жуки. Их так бабушка Зоя и зовет – «жуки всякие». Видать, они часто толпой ползают.

Купринька поднял голову вверх: там небо (не в цветочек), на небе Бог. С Богом Купринька не знаком, но бабушка Зоя говорит, что Бога нужно бояться. У Куприньки пока не очень-то бояться получается. Как бояться того, кого не знаешь? Бог разбросал по небу куски ваты, видать, поранился. Или уши чистит, чтобы услышать бабушки-Зоины молитвы. А как вообще жить на небе, если там нет ни Телевизера, ни Утварей, ни чего? Бедный-бедный Бог, живет в Пустоте. Это еще хуже Купринькиного шкафа. Долго-долго любовался Купринька Задверьем. Мог бы и еще дольше, да услышал бабушки Зои голос.

Вскочил Купринька, захлопнул Дверь, проскочил через первое Задверье, вернулся в Царство. Там опустился на колени и пополз к шкафу. Пополз так, на всякий случай: вдруг бабушка Зоя быстро до дома дойдет, пусть за Выход ругается, но так и не узнает, что Купринька научился ходить как человек. Ведь человеком Куприньке быть не положено.

Глава 6

Что считать датой рождения Куприньки? Тот ли день, что одним предложением отмечен в «дневнике» Зои Ильиничны, или все же появился Купринька чуть раньше? Пожалуй, это так и останется загадкой. Да так ли и важен день рождения? Когда есть другой – день спасения. Анне было девятнадцать, когда ее проткнули багром и вытащили из пруда. Вскрытие показало,

что смерть девушки наступила в результате попадания воды в легкие. Наглоталась, одним словом. Так что багор тут ни при чем. Проткнули случайно. Обнаружил уже посиневшую и вспучившуюся Анну ее же ухажер – Семен Кудрявцев, тридцати лет отроду. Он в смерти Анны тоже не повинен. Как минимум следствие ничего на него не нашло. А уж моральные стороны их отношений разбирать будут разве что на Страшном суде: там решат окончательно, виноват Семен или нет, а пока его домой отпустили, где он погоревал денек, так, для виду, а на следующий уже приударил за Лидкой из соседней деревни. Знаете ли, сложно продолжать любить синюю и холодную Анну, которую вот-вот похоронят в закрытом гробу, так как развороченное багром и вскрытиями тело с распухшим фиолетовым лицом не очень-то хочется нести до кладбища всей деревне напоказ. У деревни и без того пересудов про Анну хватает: отчего она в воду бросилась, сама или все же помог кто (но не Семен, уж точно не Семен), а ведь тихая была девка, спокойная.

– Ага, спокойная! – скажет вдруг кто-то. – В тихом омуте, знаете ли!

– Ты это о чем? – спросит другой.

– Да она то с одним, то с другим вечерами обжималась. Не только с Семеном. А уж скольких на сеновал переводила!

– Типун тебе на язык! – воскликнут в ответ.

– О покойниках плохо не говорят, – заметит какой-нибудь мужчина в попытке прекратить бабские сплетни. А бабы и притихнут, но ненадолго. Потом вновь разойдутся и всю Аннину жизнь вспомнят, уж правдой или нет, не нам судить. Вспомнят, что в детстве то была хорошая и примерная девочка, носила косички да белый передничек, слушалась маму, помогала по хозяйству. Все еще засматривались на нее, мол, добрая невестка выйдет. Вспомнят, что испортилась Анна, как только в город уехала. В городах же хорошему не научат. Вернулась Анна в родную деревню совершенно другою: гулящей, курящей, злой и грубой.

– А что вернулась-то? – А бог ее знает. Опозорилась, наверное. – Бедная мать. – Бедная-то бедная, но за дочерью следить нужно. Та у нее под носом же гуляла! Выпороть бы разок хорошенько, глядишь, и была бы сейчас жива. – Опять же, неизвестно, помогла бы тут порка или нет, но ситуация уже сложилась – Анна мертва. Вместе с ней умирала, захлебываясь водой, и надежда на то, что главная Аннина тайна идет сейчас на дно все того же пруда. Там на дне и останется.

Тайна страшная и крикливая: нагуляла Анна где-то ребенка. Нет-нет, эти пересуды про кучу мужиков на сеновале – всего лишь сплетни. Впрочем, по правде, кто отец ребенка, Анна не знала, но вариантов было всего два: или Семен, или бывший ухажер из города. Ни тому, ни другому говорить не стала. И вообще никому. Отыскала множество способов абортироваться дома, но ни один не помог. В горячей ванне сидела – только кожу обожгла. Из растений, которые якобы вызывают выкидыш, нашлась только пижма. Отвар из нее был горький и одновременно безвкусный. И абсолютно бесполезный. Вызвал только рвоту. Пила соду, пыталась впрыснуть в себя соду – без толку. Много прыгала – получила лишь головокружение. Прокалывать что-то там внутри спицей или (а истории про аборты в СССР и такое предлагали) проращивать внутри себя лук не решилась – уж больно противно. Тошнило от одной только мысли о таких экспериментах над собственным телом. Впрочем, скрывать беременность оказалось не так и сложно. Кто-то там, наверху, сначала наказал несчастную Анну, а затем смилостивился и сделал так, что живот у нее не рос аж до седьмого месяца. Сама немного пополнела, налилась в щеках и грудях – с кем не бывает? Ближе к седьмому месяцу родные Анны уже привыкли к тому, что та начала носить мешковатые платья и рубахи: «стесняюсь того, что располнела» вполне себе годное объяснение. Анна надеялась, что младенец умрет в родах, при этом боясь за себя: как бы не уйти за ним следом, ведь рожать нужно самостоятельно.

Конец ознакомительного фрагмента.