Багаж
Шрифт:
Попадались ему на расстоянии выстрела и охотники. Они кричали и махали ему руками.
— Эй ты, из «багажа»! — кричали они. — Слышь, ты, из «багажа»! Здесь наша делянка!
Тогда впервые его окликнули по уличному прозвищу их дома. Это значило: уважают! И: они ожидают, что он будет вести себя подобающе. И что он уже показал себя заслуживающим уважения. А если бы он украдкой сбежал, его бы не уважали. И он поднял ружье, приложился щекой к прикладу и прицелился в них.
— Эй, Багаж! — крикнули они. — Сегодня стреляем мы!
Это могло означать только одно: завтра можешь стрелять ты. А что еще это могло означать? И еще это означало: мы здесь равны, больше нет никаких «мы» и «вы», теперь мы на одном уровне, только вы стоите на одной
— Опусти ружье! — крикнули они.
Сердце его колотилось, и он надеялся, что охотникам не видно, как его куртка вздрагивает поверх сердца. Он выдержал, ружье не опустил. И они повернулись. И ушли. Это могло означать только одно: сегодня стреляете вы, а уж мы завтра. То есть наоборот. Итак, он победил. Он шел домой медленно, такой поступью, как будто стал старше на двадцать или даже на сто лет, этакий горный дух, который нежданно-негаданно объявился в лесу, и охотники с ним считаются и предоставляют ему день охоты. Дойдя до источника, он позвал Генриха и Вальтера. И с этого дня охотники знали: если «багажи» в лесу, надо возвращаться домой. Иметь уважение!
Не было в деревне человека, который не восхищался бы Лоренцем. Не было в деревне человека, который не восхищался бы «багажами». По-настоящему они стали «багажами» после смерти их родителей. Никто не сомневался, что Лоренц пристрелил бы человека, который помешал бы ему заботиться о братьях и сестрах. Но никто не сомневался и в том, что рано или поздно они попадут в тюрьму. Все вместе, весь «багаж». Потому что: они были отребьем. При всем восхищении: отребьем. Благочестивые женщины причисляли это племя к тому, кто в преисподней. Если бы Господь любил этих детей, он бы не отнял у них так рано отца и мать.
Черноглазая Ирма вертелась перед зеркалом и находила себя очень красивой. Она была худая и больше походила на отца, и белым лицом она уродилась в него. У нее были на свой счет большие замыслы. Она выйдет замуж за богача и тогда обеспечит своей семье лучшую жизнь. Но все получится по-другому. В семнадцать лет она влюбится в учителя, а он женат. И она возмечтает заполучить его к себе в постель, великая мечтательница. Уже когда и Катарина, и Грете были замужем, она все еще оставалась незамужней и ждала, что жена учителя помрет. Несколько мужчин за ней ухаживали, и она всех отшила, за исключением студента теологии, которого отговорила стать священником. И вышла за него, и все удивлялись, что как раз ему удалось подчинить себе темпераментную Ирму. Она стала кроткой и в конце концов смотрела на него снизу вверх. Он был шумный, громогласный, даже слишком громогласный: когда говорил, то через два дома можно было расслышать каждое его слово, да к тому же. эти слова были грозные, а когда он смеялся, то в шкафу звенела посуда. Он был воспитателем в детском доме для детей без отцов, экспертом по богоугодной части. Но сам не был в этом так уж строг, и вскоре у него уже была вторая жена, он жил попеременке то у Ирмы, то у другой. Одинокая старая соседка оставила ему в наследство дом. Потому что он такой хороший человек. Очень громкий, очень грубый, но очень хороший человек. Который разговаривал с Богом лично, один на один. Оттого и громкий голос. Он вступил в права наследства, и Ирме было стыдно, когда она на улице встречала обозленных наследников. Громогласный мужчина ослеп, обучился ремеслу массажиста, и его очень любили женщины, которых он массировал в подвале.
Однажды, когда все они еще были «багажом» и жили на задворках долины, пока дом не продали с молотка, у Ирмы была идея, чтобы вся семья, состоявшая только из братьев и сестер — Генрих, Катарина, Лоренц, Вальтер, Грете, она сама и Зеппеле, — в полном составе эмигрировала в Америку, это было в те времена, когда у них вообще не было ничего. Она вычитала где-то, что в Северной Дакоте ищут людей, там можно бесплатно получить землю, бревна и пиломатериал на строительство дома. Но ее братья и сестры не захотели, а одна
Девушки, которые тогда еще были «багажом», часто сидели на скамье перед домом и пели на три голоса — да так красиво, что у почтового адъюнкта наворачивались слезы на глаза. С тех пор, как Марии не стало, он был подавлен и не мог примириться со смертью этой красивой женщины. Часто в сумерках он приходил на ее могилу и приносил цветы или ветки. Он сидел на опушке леса, слушал, как поют дочери Марии, воображал себя членом семьи и рассказывал покойной, как хорошо поют Катарина, Маргарете и Ирма. К праздникам он приносил им под дверь небольшие дары. Им не полагалось знать, от кого эти дары. Но они знали. Однажды Ирма бросилась ему на шею, когда среди даров оказался браслет. Он был завернут в бумагу, на бумаге стояло ее имя. Ирма была для него самой красивой после того, как не стало Марии. Но такой красивой, как мать, она все же не была. Ни одна женщина на земле не могла быть такой красивой, какой была Мария Моосбруггер.
А мой дядя Зепп? Когда этот маленький Йозеф родился, его отец был счастлив безмерно и носил его по дому туда и сюда. Он должен был пойти по его стопам, должен был завершить то, что начал отец. Но, к сожалению, этого не произошло. А какое дело начал отец? Йозеф, которого в детстве звали Зеппеле, а потом Зепп, оказался слабым мужчиной. Красив был как девушка. Он мало интересовался женщинами. Его брату Вальтеру, любимцу женщин, стало жаль одну, и он отдал ее Йозефу. Так ему досталась проститутка с Рейнского моста. Но счастья она ему не принесла. Она родила ему девочку Михаэлу с золотыми кудряшками, и та попыталась выпрыгнуть из окна, когда ей было тринадцать. Зепп развелся и отдал девочку своей сестре Катарине. Она хотела позаботиться о том, чтобы Михаэла встала на путь истинный и не была такой, как ее мать. Но Михаэла впала в героиновую зависимость, заболела СПИДом и умерла. Есть учебный фильм о СПИДе, она там играет главную роль. Фильм демонстрировался для острастки.
Когда мой дядя Зепп лежал при смерти, я приезжала к нему. Он был почти прозрачный.
В художественно-историческом музее Вены я видела картину Питера Брейгеля Старшего, и там были они все, весь наш «багаж». Они буйствовали там по всей картине, смеялись и хныкали, весело кричали и шушукались, а я стояла перед картиной и не могла сдержать смех.
— Попробуй крутить пируэт! — говорит Ирма Грете, но Грете больше нравится болтать ногами в воде.
Вальтер строит для Зеппеле крепость из песка, сам же чувствует себя уже слишком взрослым для этой игры, он предпочел бы балансировать палкой, на которую сверху надета шляпа.
— Давай поборемся, — подбивает Лоренц своего брата Генриха, который только что вернулся из своего хлева.
— А после этого мы можем поиграть в стеклянные шарики, — встречно предлагает Генрих.
— Но только после того, как ты помоешься, — говорит Лоренц.
В школе мальчики хотят выдавливать один другого со скамьи, это значит, кого-то спихнут на пол, и горе проигравшему, он слабак, над ним смеются.
Школьницы играют в «гусь ущипнул». Грете стоит на ветке грушевого дерева, а девочки дергают ее за волосы и кричат: «Гусь ущипнул!» Уже довели ее до слез, и она больше не хочет играть.
— А вот посмотрим, кто дольше будет ссать, — говорит Вальтер Лоренцу, и Вальтер выигрывает.
Кто возьмет Зеппеле к себе на закорки? А у кого мяч?
— Идемте, наберем хвороста для костра! — кричит Катарина.
— Раз уж мы не идем в церковь, могли бы устроить шествие и вокруг дома, — говорит Ирма. — Пусть Грете посыпает дорогу цветами, Катарина пусть снимет крест со стены и марширует впереди, а мальчики пусть несут Зеппеле так, будто он младенец Иисус.
— А я лучше выстрелю в портрет на стене, попаду ли я в глаз на портрете! — шутит Лоренц.