Багратион. Бог рати он
Шрифт:
Затем, взглянув на письма, взял в руки пакет с царскими печатями, которые адъютант уже успел сломать. На гербовой бумаге собственною рукою государя было выведено:
«Князь Петр Иванович
С удовольствием внимая о подвигах и усердной службе вашей, весьма опечален я был полученною вами раною, отвлекшею вас на время с поля брани, где присутствие ваше при нынешних военных обстоятельствах столь нужно и полезно. Желаю и надеюсь, что Бог подаст вам скорое облегчение для украшения деяний ваших новою честию и славою. Между тем не в награду заслуг ваших, которая в непродолжительном времени вам доставится, но в
Александр».
«Царская милость ко мне всегда была благосклонною, — сказал себе Багратион. — За это я не могу не быть благодарным. А что не всегда давалась мне потребная воля, в том ничьей нет вины. У каждого — свой долг и свой ответ пред Богом. У него — за Россию свой. И у меня свой за нее, за мое благословенное отечество. И свой же ответ перед ним, Всевышним. К тебе, Царь Небесный, я и обращаю ныне свою молитву: коль нужна тебе чья-либо жертва — возьми теперь мою жизнь, но спаси и сохрани Россию! Более мне от тебя ничего не надо. Может, только — твое прощение за сотворенное мною на сей земле. Война и кровь. То, верно, не богоугодное поприще, однако ему-то я и посвятил свою жизнь. Только не из лютой ненависти ко всему живому и сущему — лишь затем, чтобы сие живое всегда защищать от тех, кто сам проявляет злобу. Впрочем, воздашь ли ты, Боже, за сей мой нелегкий труд, как воздал за подвиги мои мой земной государь, не о том обращенные теперь к тебе, может быть, мои последние мысли. Знай одно, Создатель наш и Творец: я вручаю тебе мою жизнь с радостью и светлым чувством, ибо жизнь моя — ничто, перед болью и судьбою моего родного отечества. Вот ее, Россию, я и молю тебя спасти».
Письмо другое было от Кутузова. Оно было исполнено сочувствия в связи с печальным отъездом князя от армии и выражало уверение в скорейшем восстановлении его здоровья. Петр Иванович положил это послание рядом с государевым, дав себе слово завтра же послать ответ царю и главнокомандующему.
Последнего письма, что подал ему адъютант, Багратион, признаться, никак не ждал. Но оно особенно его взволновало, лишь только увидел подпись: «Принц Георг Ольденбургский». «…Я пишу сии строки больному, но победоносному Багратиону. С большим сожалением Великая княгиня и я, мы видим раненым вас, надежду наших воинов. Дай Бог, чтобы вы скоро, опять могли предшествовать армиями… Великая княгиня поручила мне изъявить вам искреннее свое соболезнование…»
«Господи, так это же от нее! Как же я не начал сразу с этого письма? Она не могла сама — попросила мужа. А ведь у меня до сих пор хранятся листки, написанные ее рукою! Где же они? Ага, здесь, в моей дорожной шкатулке».
Он велел открыть ларец. Там, кроме писем, оказалось и другое, что сразу бросилось ему в глаза, — четыре медальона, четыре дорогих для него портрета.
Один из них — лик Суворова. Кумира, учителя и благодетеля, которого — так уж сложилось — он чтил, наверное, более, чем родного отца. Другим изображением было лицо императрицы Марии Федоровны. Табакерка, на коей был нарисован ее облик, хранилась, наверное, как память о большой семье, в которой он, рано лишившийся собственной, был радушно принят; вот этой женщиной, ее главою.
На следующем медальоне была она — великая княгиня Екатерина Павловна, которая теперь, узнав о его несчастье, не преминула послать свои слова сострадания и утешения, боли и надежды.
Он поднес к губам ее портрет, и в тот же самый миг глаза его увидели там, на дне ларца, лицо другой женщины, и тоже Екатерины Павловны.
«Господи! Что за наваждение — у них у обеих одно имя и одно отчество! — только теперь до него дошла сия простая догадка, которая, наверное, никогда не приходила раньше
Сие озарение, пришедшее к нему в пути, теперь уже не отпускало его всю дорогу, до самого села Симы, куда он наконец приехал, поскольку двигаться далее уже не было сил.
Да и куда и зачем было ему направляться дальше, когда заканчивался вообще его земной путь. И все было так, как всегда бывает в жизни, — вот ее начало и тут же ее конец.
И всегда рядом — добро и зло, радость и горе, свет и мрак.
И вдруг он увидел въяве нестерпимо яркий свет вдали, который быстро стал к нему приближаться и окружать его со всех сторон. Ему стало легко и счастливо. Теперь свет этот уже был он сам.
И тут же он ощутил, что это — не свет. Со всех сторон его объял мрак — непроницаемый и вечный.
Счет дней его остановился, не дойдя до полных сорока семи лет.
Постскриптум
Семнадцатого сентября, в день похорон Багратиона, генерал-адъютант Сен-При оказался единственным из близких людей на траурной церемонии в Симах. И то лишь потому, что, будучи сам раненным, случился поблизости на излечений. Вечером того же числа он писал царю Александру Первому:
«С горестным сокрушением сердца осмеливаюсь донести вашему императорскому величеству, что главнокомандующий 2-й Западною армиею генерал от инфантерии князь Багратион после полученной им 26-го минувшего августа на поле сражения у деревни Семеновской жестокой раны в левую ногу, волею Божиего, сего сентября 12-го числа пополудни в 1-м часу скончался Владимирской губернии в селе Симах, принадлежащем генерал-лейтенанту князю Борису Голицыну.
При сем повергаю к священным стопам вашего величества чрез адъютанта его лейб-гвардии гусарского полка штабс-ротмистра князя Меншикова подробное описание раны и болезненного состояния покойного.
А как он сам о погребении своем не сделал никакого назначения, то я решился, совершив оное над ним по христианскому обряду, положить тело его в склепу в здешней церкви Святого Дмитрия, ожидая впредь высочайшего вашего императорского повеления, где и как совершить погребение с подобающею только знаменитому герою честию…»
В двадцать пятую годовщину Бородинского сражения, которая была отпразднована весьма торжественно, решено было водрузить на поле бессмертной славы памятный обелиск в честь всех павших героев.
Тогда еще был жив знаменитый партизан, поэт и генерал Денис Давыдов. Он и предложил императору Николаю Первому перенести прах великого русского полководца и героя войны двенадцатого года к подножию сего монумента.
Так было окончательно определено место, подобающее славному сыну России.
Прошло еще почти сто лет. И в 1932 году, когда, казалось, следовало благодарно отметить сто двадцатую годовщину бессмертной Бородинской битвы, по распоряжению Главнауки, Наркомпроса и Мособлисполкома под монумент Славы и гробницу русского полководца был заложен динамит. Поле вновь огласилось грохотом взрыва, что давно уже не тревожил вечный сон героев. Так советская, коммунистическая власть, лицемерно именовавшая себя истинно народной, отблагодарила предков русского народа за их величайший подвиг, некогда спасший отечество от чужеземного нашествия.