Багратион. Бог рати он

Когинов Юрий Иванович

Они прошли в гостиную и сели на кушетку.

— Ты знаешь меня: никогда и ни у кого я не искала для себя никакой протекции. Я жила в Москве, где у меня и так была масса знакомых и очень близких мне людей, которых любила я и которые отвечали мне теми же искренними чувствами. Вот за что я так любила и продолжаю любить родную Москву. Но здесь, в Петербурге, я открыла для себя такую сторону жизни, которую до сих пор не знала.

— И в чем же эта новая сторона? — поинтересовался Петр.

— В том, мой друг, что я по-новому увидела себя самое.

— Сие необыкновенно.

— Вот

именно! Я увидела, Петр, что я на самом деле стою и что я — мой ум, мое воспитание и образованность, наконец, мое очарование, что для женщины немаловажно, — все это ни в коей мере не уступает перед теми, кто здесь — столичные круги и высший свет.

— Высший свет это, конечно, двор. Увы, мне сие трудно представить. Давний мой визит вместе с вами, тетенька, во дворец князя Потемкина — моя единственная встреча с теми, кто хотя бы приближенно мог относить себя к свету. А что касается императорского двора — его совершенно не представляю.

— И я до сих пор никогда не была при дворе. В том-то все и дело, что оказалась впервые на вечере в Эрмитаже, в присутствии самой императрицы. И нашла, что я достойна того, чтобы пользоваться вниманием, которого многие в том, высшем, кругу добиваются по десяти и пятнадцати лет.

Анна Александровна просто, но так, что за каждым ее словом чувствовалась гордость собой, поведала племяннику, как была представлена государыне и как ее величество удостоила ее ласковыми словами.

— А ведь я, мой друг, повторю еще раз, никак и ничем не добивалась высочайшего внимания к своей особе.

Князь Петр тотчас поведал тете о своем разговоре с ее мужем Борисом Андреевичем. И о сомнениях, которые вызвал у него тот разговор.

Петр сходился с тетею в том, что должно высоко нести свое достоинство, никогда не заискивая пред сильными мира сего. Но стоит ли в таком случае находить достойным твоего восхищения их, стоящих высоко над тобою, внимания к твоей персоне? И более того — считать сие мерилом твоей собственной значимости.

— Ты служишь чему и кому? — Царственная повадка княжны Грузинской вдруг явно проявилась в том, как Анна Александровна вскинула свою красивую голову. — Жизнь свою ты, князь Багратион, готов отдать отечеству и монарху, что блестяще уже успел доказать не раз. В таком случае разве государыня, великие князья не вправе знать о твоих поступках? Разве сие не их обязанность — отдать должное твоей одаренности, твоему искусному и достойному похвал поведению на поле боя, наконец, твоей преданности престолу?

— Награды не выпрашивают. Разве не вы, тетя, только что говорили о презрении к искательству? — остановил ее племянник.

— Друг мой! — Анна Александровна взяла его руку. — Верно и в свое время оценить содеянное означает поощрить к свершениям новым. Как бы одарить крыльями того, кто только и ждет, чтобы подняться еще выше. А свершения подданных — могущество и слава монархов. Разве твои ратные подвиги не к сим великим понятиям устремлены? Всею душою я чувствую: ты — горный орел. И ты обязательно обретешь крылья, с помощью которых непременно поднимешься в такие выси, которых до тебя еще никто не достигал.

И тебе вовек будет благодарна Россия.

При последних словах тети в гостиную стремительною походкой вошла средних лет дама и, приветливо улыбаясь, произнесла по-французски:

— Я вам не помешала?

— О, как я вам рада, мадам Лебрен! Представьте, я только что собиралась рассказать о вас моему племяннику. Горю желанием представить вас друг другу.

Анна Александровна сказала, что Виже Лебрен — самая превосходная, самая известная в Петербурге парижская художница. Князя же Петра отрекомендовала как героя недавней войны.

— Будь добр, не смущайся, — обратилась она к нему по-русски, — ты ведь довольно знаешь французский, чтобы не только понять наш разговор, но и принять в нем участие.

Петр и вправду вначале смутился. Когда-то, впервые приехав в Москву, он по настоянию тети стал брать уроки французского, которого до той поры не знал.

Учителем оказался старый француз, живший в доме Дарьи Александровны. Изо дня в день застенчивый, но упорный юноша постигал тайны чуждой речи, которая все более и более его завораживала. Вскоре он стал хотя и с ошибками, но говорить уже бойко. А читать — даже успешнее, потому что здесь его никто не мог смутить тем, что он в чем-то ошибся.

Однако сколько с той поры воды утекло? Лишь изредка ему попадалась случайная французская книжка да иногда встречался кто-то из говоривших на сем языке.

Со знающими отменно он не решался говорить, но понимал почти все, что при нем произносилось. Так вышло и на сей раз: он понял разговор, но сам предпочел говорить по-русски, надеясь, что тетя переведет его ответы, а гостья извинит.

Виже Лебрен и впрямь оказалась художницей, которой в Петербурге, как сказала Анна Александровна, не было прохода — каждый приличный дом старался ее заманить, чтобы заказать портреты. Особенно преуспевали дамы из высшего света.

— Мадам Лебрен обладает одной удивительной способностью, — с милой улыбкой объяснила Анна Александровна Петру, — она нас, свои модели, делает более очаровательными, чем мы есть в жизни.

— О нет! — не согласилась Виже. — Князь Петр может подумать, что я таким образом всем вам льщу. Ничуть не бывало! Просто в каждом лице я отыскиваю ту черточку, что составляет главное существо характера моей, как выразилась княгиня Анна, модели. Не правда ли, любой человек, особенно если это женщина, — превосходен, если в лице его выражается все то лучшее, что в нем самом заключено?

— Ах, как вы правы, мадам! — вырвалось у Багратиона, и он покраснел, заметив, что сказал это по-французски.

В комнате, которая временно была отведена под мастерскую, на мольберте стоял холст в подрамнике. Голова Анны Александровны была уже вчерне прорисована. Но лицо еще не было окончено.

— Угадайте, князь, над чем я бьюсь, чтобы выявить главную сущность княгини? — обратилась художница к Багратиону.

— Душа. А душа — эфемерна, ее не отобразишь на полотне. Не так ли?

— Браво! — воскликнула мадам Лебрен. — Вы угадали, князь. Но глаза, глаза! Разве они не зеркало души?