Багратион. Бог рати он
Шрифт:
— Помнишь, князь Петр Иванович, козни гофкригсрата в Италии? — прорвалось после боя у цесаревича. — Не будь с нами тогда Суворова — все могло бы обернуться Аустерлицем и тогда. Но беда, что немцы — и в нашей армии! Засилье! Продыху нет от них! И что особенно страшно — немецкий дух проникает в поры каждого из нас, истинно русских. Не так ли, князь?
Вот тогда прямо и сказал великому князю Багратион:
— Спасибо за верные слова, ваше высочество. Хотел бы сказать самому государю, а теперь говорю вам, как бы видя его пред собою. Бросьте иноверцев, держитесь только истинно подданных. Мы, русские, одни имеем подлинную любовь к государю и всему дому
Вновь обрадованно просияла великая княжна, слушая Багратиона.
— Вот и я, не быв на войне, мыслю так же. Впрочем… — она на мгновенье задумалась, — у меня редко с кем может возникнуть такая схожесть воззрений и чувств, как с вами, милый князь. Даже с моим братом, императором, которого я очень люблю, мы в чем-то расходимся. Вы знаете, я и мама люблю. Но я — как бы сказать? — не во всем подданная ее императорского величества. Внешне я послушная дочь. Но ежели мое собственное убеждение идет вразрез с чьим-то иным, я найду в себе силы остаться при своем.
Как это было похоже на его характер — не позволить себя сломать. А ежели собственное мнение угодливо подменить чужим готовым рецептом — разве можно себя за это уважать? Другое дело — сходство мыслей и чувств, когда главное, чему искренне верен сам, находит отзвук и в другой душе.
«Ах, как этот милый и умный человек, с которым мне так легко и приятно, как он несправедливо, незаслуженно и коварно обижен той, которая не захотела или не смогла его понять! — вдруг подумала великая княжна, и краска смущения залила ее лицо. — Однако зачем я подумала так? Зачем в наших отношениях та, совсем чужая мне женщина, которую я толком не знаю и о которой я лишь наслышана от других? Мне важно то, как я сама понимаю князя Багратиона, что в нем ценю, что в нем созвучно моей собственной душе. А может, все мое отношение к нему из-за того, что он и я так сильно, так преданно любим свое отечество? Правда, в отличие от меня, князь Багратион сие пламенное и святое чувство не раз уже проявил там, где каждую минуту человека может настигнуть смерть. Но разве во мне не поселилась и не живет эта готовность, коли мне тоже довелось бы расстаться с жизнью ради блага моего любимого отечества? Это нас и сближает с князем в первую очередь. Но одно ли это чувство?»
— Вы знаете, князь, как мама уважает и боготворит вас, — неожиданно, казалось бы не в лад своим Мыслям, произнесла великая княжна. — Право, она теперь-с нетерпением ждет вас. Только, Бога ради, не говорите с нею о том, о чем мы теперь с вами… Развейте ее тоску. Одна радость теперь у нее — ее занятия. Вам не удалось порисовать там, в Австрии? Ах, как я глупа — когда же и где это было возможно! Но с нею вы обязательно потолкуйте о рисовании.
Императрица сидела за рабочим столом, когда ей доложили о приходе Багратиона.
— Вы, князь, застали меня за любимым моим занятием — гравюрой. Это только и греет мою одинокую и израненную душу, — пожаловалась Мария Федоровна. — Вам же я рада несказанно. Простите мое минорное настроение, но вы один как яркий луч света на фоне нашего российского траура.
— Не хотелось бы мне, ваше величество, разделить с вами это мрачное настроение, — не согласился Багратион, чтобы не омрачать более императрицу.
— Не успокаивайте меня. Знаю, вы и сами
— Поверьте, ваше величество, россияне не должны простить сего великого конфуза, и сердце каждого из нас исполнится желанием отмщения. — Багратион высказал то, что у него было на душе.
— В вас, как в никого иного, я искренне верю, любезный князь.
Вся Россия — от роскошных царских дворцов до убогих серых изб в самых дальних губерниях — была взволнована и потрясена так печально закончившейся войной. Но наряду с болью вызревала в сердцах людей русских и неистребимая никакими невзгодами гордость за тех, кто проявил в единоборстве с неприятелем невиданную отвагу и храбрость. И более всего и ранее всех других мест сию великую гордость сынами русскими явила всей России Москва — ее первая и древняя столица.
У всех на устах и на слуху — от мала до велика — средь самых первых героев было имя Багратиона. Казалось, каждый дом в Москве готов распахнуть перед ним свои двери. А так в было на самом деле на стыке зимы и весны 1806 года. Приемы, обеды, балы — в самых знатных домах в честь генерала-героя.
Правда, в ту пору в Москву из Петербурга понаехало великое множество гостей, и все именитые, занимавшие самое высокое положение. К тому же и к войне имевшие непосредственное отношение. Достаточно назвать хотя бы Петра Петровича Долгорукова. Сей генерал-адъютант только что вернулся из Берлина, и его прямо распирало от величия той миссии, которая была возложена на его особу Александром Первым в столице Пруссии.
— Господа, могу заверить вас, что Бонапарт вскоре будет горько сожалеть, что решился на войну с Россией, — всем своим напыщенным обликом говорил этот молодой и самоуверенный дворцовый повеса. — Пруссия на сей раз выступит на нашей стороне, и тогда французам несдобровать.
Как бывает среди ребятни, тот, кто более других набедокурил, спешит всех уверить в своей полной невиновности. А ведь не только армия, в обеих столицах уже были наслышаны, чего стоил нам апломб этого царедворца и его уверения в Наполеоновой трусости там, под Аустерлицем.
Впрочем, Москва знала многое о причинах и последствиях катастрофы и судила о происшедшем, невзирая на лица и чьи-то прошлые заслуги.
— Господа, господа! — вдруг кто-то из особо осведомленных появлялся в одном из известных салонов. — Нехорошо, конечно, так о покойнике, но не удержусь: Бог шельму метит. О ком я? Вы разве не слыхали, из Вены пришло известие: скончался Вейротер. Да-да, тот самый, что составлял план разгрома Бонапарта под Аустерлицем. Ушел в мир иной от горя и злости, как выразился генерал Ланжерон.
— Ну уж нашли на кого сослаться! Сам он хорош гусь — показал себя на поле боя с самой, так сказать, наихудшей стороны. Из-за его трусости и неумелости, говорят, тысячи наших погибло. И верно поступил государь, предложив ему подать в отставку. Только он — передавали — уклоняется от сего решения. Вот, господ да, какие у нас генералы! Им, как говорится, плюнь в глаза, а они — Божья роса.
— А генерал Пржибышевский каков! Форменным предателем обернулся. Мало того, что сам перешел на сторону неприятеля, — весь свой корпус французам сдал.