Багровый лепесток и белый
Шрифт:
— Вы слишком красивы, чтобы сидеть в одиночестве, сэр.
— Вы из тех мужчин, которым всенепременно следует иметь при себе хорошенькую женщину — а то и трех.
Третья девица лишь фыркает, не способная превзойти подружек остроумием.
Уильям избегает встречаться с ними глазами, боясь обнаружить там надменность, дерзость зависимых существ, норовящих отнять у своего хозяина власть. Конфетка так себя не поведет, верно? Да уж лучше бы не повела.
— Вы льстите мне, леди, — говорит Уильям. Он смотрит в сторону, надеясь отыскать
Та из гулящих, что сидит к нему ближе прочих, склоняется к Уильяму, так что ее надутый ротик оказываются совсем не далеко от его губ, и громким шепотом спрашивает:
— Вы ожидаете друга, мужчину, верно?
— Нет, — отвечает Уильям и нервно приглаживает волосы. Может, это вихры сообщают ему сходство с содомитом? Не следовало ль оставить их длинными? Или их лучше укоротить посильнее? Господи, неужто унижения его прекратятся лишь после того, как он обреется наголо? — Я ожидаю девушку по имени Конфетка.
Вся троица шлюх мгновенно изображает немую картину обид и разочарований:
«А я вам не гожа, миленький?». «Вы разбили мне сердце, сэр!» — и тому подобное.
Рэкхэм ничем им не отвечает, он продолжает смотреть на дверь, надеясь, что ему удается дать прочим посетителям «Камелька» ясно понять — эти женщины к нему никакого отношения не имеют. Однако, чем дальше он от них отклоняется, тем ближе они придвигаются к нему.
— Конфетка, значит?
— Вы настоящий ценитель, сэр.
От одного из ближних столиков доносится взрыв грубого гогота, заставляющий Уильяма сморщиться. Тенор пока отдыхает, и что же — главной потехой стало теперь для «Камелька» унижение злополучного Рэкхэма? Он окидывает взглядом толпу завсегдатаев, отыскивает смеющихся — те сидят спиной к нему. Их просто развеселила какая-то шутка.
— Так что же вам тогда нравится? — легко, словно осведомляясь, что он предпочитает к чаю, спрашивает одна из девиц. — Ну же, сэр, уж мне-то вы сказать можете, хоть загадками говорите, я пойму.
— А зачем? — отзывается ближайшая к нему. — Я по глазам вижу, чего он хочет.
Заинтригованные подружки поворачиваются к ней. Она выдерживает театральную паузу, а затем не без бахвальства сообщает:
— Это… у меня такой дар. Тайный.
Все трое разражаются хохотом, неприлично разинув рты, — несколько мгновений, и веселье их подходит к границе истерики.
— Так чего же он хочет-то? — удается, наконец, выдавить одной, но бьющейся в конвульсиях смеха прорицательнице трудно справляться со словами.
— Гурм… Гугрум… Гум, — она утирает глаза. — Охх! Какая ты гадкая, гадкая девочка! Разве можно об этом спрашивать? Секрет есть секрет, правильно, сэр?
Уильям поеживается, у него опять начинают гореть уши.
— Право же, — бормочет он. — Не понимаю, что тут смешного.
— Верно, совершенно верно, — произносит она и к наслаждению ее товарок молча показывает, как она заглядывает в сокровенный уголок Уильямовой души и в карикатурном ужасе отшатывается от увиденного там.
— О нет, сэр, — изумленно вздыхает она и прикрывает пухлыми пальчиками рот, — может, вам и вправду лучше дождаться Конфетки.
— Не обращайте на нее внимания,
И женщина кончиками пальцев поглаживает себя по горлу:
— Знаете, я ведь не второго сорта товар предлагаю. Я ничем не хуже любой из девушек Кастауэй.
Уильям снова бросает истомленный взгляд на дверь. Если он сейчас вскочит на ноги и выбежит из «Камелька», не разразятся ли все мужчины и женщины, какие здесь есть, издевательским гиканьем?
— Ну ладно, — произносит одна из девушек и складывает на столике руки, помещая поверх предплечий грудь (насколько то позволяет ее туго стянутый по моде лиф). — Ладно, лучше расскажите нам о себе, сэр.
Лицо ее вдруг утрачивает шаловливое выражение, становясь едва ли не почтительным.
— Давайте, я догадаюсь, — говорит другая, самая робкая из трех. — Вы писатель.
Это без всякой задней мысли выбранное слово производит на Уильяма впечатление не то удара в лицо, не то ласки. И что ему остается, как не перевести взгляд на девушку и не спросить якобы изумленно:
— Да?
— Уверена, это такая скучная жизнь, — высказывается прорицательница. Теперь все три говорят серьезно — они задели его гордость и хотят искупить свою вину.
— Да, я пишу, — уточняет Уильям, — для самых лучших ежемесячных изданий. Я критик — и романист.
— О Боже! А как называются ваши книги?
Уильям на выбор называет одну из тех книг, которые он собирается — когда-нибудь — написать.
— «Ниспровержение мамоны» — говорит он.
Две девицы ухмыляются, третья выпячивает на рыбий манер губы, безмолвно проверяя, удастся ли ей повторить название столь экзотическое. Ни одной из них и в голову не приходит сообщить ему о том, что в «Камельке» критики и будущие романисты просто кишат кишмя.
— Моя фамилия Хант, — импровизирует Уильям. — Джордж У. Хант.
Внутренне он — шарлатан, существо, доведенное издевательствами отца до необходимости передвигаться на четвереньках, — корчится от стыда. Ступай домой, почитай о ценах на навоз! — такой приказ звучит в его ушах, однако Уильям топит его в большом глотке эля.
Самая образованная из трех блудниц задумчиво сужает глаза, словно смущенная некой загадкой.
— И при этом мистеру Ханту нужна Конфетка, — произносит она. — Конфетка и никто больше. Так чего же, чего может хотеть… мистер Хант? Мммм?
Подружка ее тут же отвечает:
— Он хочет поговорить с ней про книжки.
— О Господи.
— Выходит, среди критиков у Джорджа друзей нет, так?
— Как это грустно.
Осажденный со всех сторон Рэкхэм стоически улыбается. Ему кажется, что вот уже долгое время никто больше в «Камелек» не заходит.
— А хорошая нынче стоит погода, — ни с того, ни с сего замечает наименее образованная из этих трех. — В ноябре было намного хуже.
— Ну, это если тебе по душе снег с дождем, — отвечает одна из двух других, неторопливо сбирая подол платья в складки и сооружая из них подобие саржевого сугроба.