Багряная летопись
Шрифт:
— Нет, у меня рецепт. — Она протянула сложенный листок.
— Хорошо, посмотрим… Минуточку подождите. — Яков Семенович чуть ли не рысцой удалился в провизорскую.
— Мадмуазель, — лихо обратился к Наташе рыжеусый прапорщик, — по себе знаю, лучшее лекарство — стакан коньяку и сердечный друг. Позвольте? — Он игриво взял ее под руку.
— Игорь! — громко позвала девушка, и в дверях выросла внушительная фигура адъютанта.
— Пардон, пардон, сникаю, мадмуазель, сникаю! Желаю вам приятно излечиться. — И он, козырнув, убрался под недобрым взглядом Игоря.
— Вот
Наташа тут же запила один порошок водой, и ей впрямь полегчало: сообщение о важном приказе Ханжина передано в верные руки.
(И действительно, несколько часов спустя, глухой ночью, подпольщики Золотухин Андрей Харитонович и Поливин Иван Павлович начали путь на запад, в сторону красных войск, каждый своим путем, унося заученные на память бесценные сведения.)
Медленно шли Наташа с Игорем по темным улочкам.
— Наташенька… я давно мечтал остаться с вами наедине, — нерешительно начал он. — Все эти дни, как вы появились в штабе, я думаю только о вас. Нет мне покоя ни днем ни ночью…
«Бедный мальчик, бедный ты мальчик, — с горечью и сожалением думала Наташа. Будучи младше его, она чувствовала себя бесконечно старше и взрослее этого сильного, рослого юноши. — Не лети на огонь, сожжешь крылышки… И отпугивать его не следует… Опять узел».
— Посидим, Игорек? — Она присела на скамеечку под кустом сирени. Он — поодаль, не смея прикоснуться к ней.
Вызвездило. Теплый ветерок едва касался разгоряченного лица. Мертвая тишина глухой улочки обволокла всё. Нигде ни огонька, ни шороха.
«Вот он — молодой, милый. А что, Наташа, бери его чистую любовь… Не все ли равно? И кто узнает?.. — Наташа улыбнулась: — Кто узнает? Я сама буду знать. Гриша будет знать, потому что в глаза я ему не смогу взглянуть. Да, а Безбородько?.. Это совсем другое, это несчастье…»
— Игорек, — она дружески дотронулась до его плеча, — не торопитесь с признаниями. Вы еще так мало знаете жизнь и людей.
— Что мне жизнь, что мне люди! Я люблю только вас! Вам нужна моя жизнь? Вот она! — Он схватил ее руку и прижал к сердцу.
— Хорошо. Я подумаю, нужна ли мне ваша жизнь, — сказала она серьезно и встала. — Ну, спасибо за прогулку. Свежий воздух мне помог, а теперь — домой, не то дядя будет беспокоиться.
— Да нет, он отпустил меня.
— Я говорю о своем дяде.
— Я тоже боюсь его, — со вздохом встал Игорь. — Многие боятся его, а ведь он не грубый, не повышает голоса… Наташенька, можно ли мне хоть ждать?
— Чего ждать? — ледяным голосом спросила она.
Совсем сникнув, он откозырял ей у калитки, поглядел на безмолвного часового, вздохнул и ушел.
Безбородько и Мария Ивановна пили чай, когда Наташа вошла в столовую.
— Что так долго? — ласково спросил
— Очень голова болела, Василий Петрович. Прошлась после заседания. Эти сигары такие вонючие.
— Да, но вечером к тебе могли пристать, обидеть тебя, — мягко возразил он.
— Нет, меня проводил Игорь, — с вызовом ответила она.
— А, — кривовато усмехнулся он. — Руки еще на просил?
— Пока нет.
— Ну-ну… Садись, закусывай. (Мария Ивановна бесшумно исчезла.) Что там иностранцы? Клюнули на твой английский?
— Да, без церемоний.
Он кивнул.
— Не сомневался. Что-нибудь интересное на совещании было?
— Да. Ханжин говорил о контрударе Каппеля от Белебея, подымал свои акции.
— Э, пустое, — Безбородько небрежно махнул рукой, — знаю я все это. — Он увернул фитиль до половины.
Этот полумрак в комнате, заставленной разнообразной мебелью, пуфиками, резными стульями, задернутой тяжелыми портьерами, создавал какой-то тревожный, странный колорит.
— Наташенька, — глухо сказал Безбородько, — клянусь, ты послана мне богом, ничего, кроме тебя, нет в моей жизни, и я скажу тебе то, чего никому бы не сказал. Сядь поближе.
Она сидела неподвижно.
— Что, еще сердишься на меня, презираешь? Пустое! По-детски все это… В жизни взрослых людей на многое надо закрывать глаза. В том суть, что я накричал, или в том, что ты — один мне свет в окошке? То-то и оно! Ну вот, умница. — Он взял ее руку в свои ладони, задумался. — Большевики сильно таранили нас. Дело, конечно, обстоит хуже, чем Ханжин докладывал заморским друзьям. Я думаю, что наше дело, в общем, проиграно…
— Как? — искренне удивилась Наташа. — Вы это серьезно? Неужели ничего нельзя противопоставить? Вы ли это говорите? А удар от Белебея?
— Хоть откуда. Не в этом дело. Главное, что все больше наших солдат переходит на сторону красных. Хуже того — мне известны случаи расправы с офицерами, которые мешали им перейти в плен. Ах, Наташа, у меня такой нюх — я уже видел все это однажды. В тысяча девятьсот семнадцатом… Это начало развала.
— Василий Петрович! У вас дурное настроение, вы просто сгущаете краски.
— Да, сгущаю… Ты понимаешь, я его допрашиваю, он уже неживой, едва хрипит, а глаза — глаза меня ненавидят, ненавидят! А всех ведь не перевешаешь. — Он грязно выругался и опомнился. — Что я? Что со мной?! Прости меня, счастье мое, солнце мое! — Он начал целовать ей руки.
— Возьмите себя наконец в руки! Вы распускаетесь ежедневно! — Но голос Наташи не был злым, все существо ее ликовало: «Они чуют, чуют гибель!»
— Прости меня. Да. Так вот: я хотел сказать тебе, что недолго нам пользоваться этим райским уголком. И может быть… и может быть… — Он быстро посмотрел на нее: говорить ли о своем твердом решении пробираться с нею в Англию? Документы уже есть… — Дорогая, — в голосе его послышались одновременно и требовательность, и неуверенность, — я хотел бы, скажем, завтра-послезавтра, на днях, перед лицом всевышнего обменяться с тобой этими кольцами и дать клятву на вечную верность!