Бахчи-Эль
Шрифт:
Минька и Аксюша остались вдвоем.
— Пойдем на курган, — предложил Минька.
— Пойдем.
На кургане, который венчал Цыплячьи Горки, археологи вели когда-то раскопки. Народ говорил, будто обнаружили здесь могилу греческих аргонавтов.
Минька и Аксюша взбирались по тропинке, поросшей жилистыми подорожниками.
Аксюша шла впереди, Минька поотстал.
Он видел загорелые ноги Аксюши в белых полосках, оставленных жесткими стеблями травы, и пучок волос, перевязанных цветной тряпочкой — матузком, как говорила бабушка.
Ветер
Чем выше они взбирались, тем лучше был виден Симферополь и высокая над ним, как синяя тень, гора Чатыр-Даг.
Минька и Аксюша сели на вершине кургана в желтой, точно опаленной пламенем цветущих маков, траве. Внизу лежал Симферополь, с тополиными рощами, трубами заводов и фабрик, низкими дымами паровозов около вокзала и товарной станции. Кара-Киятская слобода, Цыганская, Битакская, Якшурская. Через город протекала безводная в летнее время каменистая речушка Салгир.
Аксюша сидела, подняв колени и заложив между ними ладони. Минька растянулся рядом среди маков.
Миньке очень хотелось говорить Аксюше что-нибудь такое, чтобы она слушала, расширив зрачки, а он смотрел ей в лицо и говорил, говорил.
Но сколько Минька ни думал, ничего такого придумать не мог.
Аксюша нашла в траве улитку-катушку.
— Минька, а тебе известно — улитка имеет глаза и уши.
— Выдумки.
— Нет, не выдумки. Я читала. А в сильную жару закрывает раковину створкой и спит.
— Аксюша, а хорошо быть друзьями — вот как я с Ватей или с тобой.
— Но ты, Минька, как уедешь в Урюпинск, никогда не отвечаешь на письма. А я пишу тебе, пишу.
Минька смутился. В Урюпинске после лета он как сойдется со школьными приятелями — забывает бабушку, деда, Бахчи-Эль и даже Аксюшу. Вот только одного Бориса никогда не забывает.
— А ты не сердись, Аксюша. Я постараюсь теперь писать.
— Ты, Минька, лентяй, и я совсем на тебя не сержусь.
— Может быть, я и лентяй. Но хочешь — вместо писем буду присылать открытки? У меня много — броненосец «Екатерина Вторая», который не захотел стрелять в восставшего «Потемкина», виды Ленинграда и Харькова, Ледовитый океан с тюленями.
— Минька, а ты умеешь читать следы?
— Какие следы?
— Ну, всякие. В лесу.
— Не знаю. Не приходилось.
— А я могу. И волчьи, и барсучьи, и лисьи. И сусликов умею ловить волосяной петлей.
— А кто тебя научил сусликов ловить?
— Сама научилась. Минька, пришли мне виды Ленинграда. Нет, лучше Ростова. Там завод «Сельмаш» комбайны делает. Интересно, что это за машины такие? Я всегда мечтаю о других городах, а то и просто воображаю что придется. Могу закрыть глаза и думать крепко-крепко — так думать, что начинаю видеть все, что захочу. Захочу — поплыву на пароходе среди высоких волн, поскачу на степной лошади без седла и стремян или пойду куда-нибудь на пастбище, где удоды кричат и тонкие
Аксюша закрыла глаза. И так сидела, вся пронизанная солнцем.
— Колеса бьют по рельсам. Ветер дует в открытые окна. Грохочут мосты, семафоры подняты. Еду я на Дальний Восток. Жить там интересно и опасно. На КВЖД нападают маньчжурские бандиты — хунхузы — и русские белогвардейцы, корабли со всего света причаливают, золото в ручьях водится. В камышах леопарды сидят, змеи на лианах качаются. А леса такие густые, что без топора не пройдешь, без компаса заблудишься.
Минька приподнялся на локте, смотрел на Аксюшу. У него самого расширились зрачки. Даже завидно стало, что это Аксюша так здорово говорит, а не он.
— В море каракатицы плавают, за камнями осьминоги прячутся — со щупальцами по три метра. Зацапают — не вырвешься. — Аксюша открыла глаза. — Минька, а ты стрелял из ружья?
— Нет, не пробовал.
— А я стреляла. Ватин Гриша давал, из винчестера. Только у меня еще очень плохо получается. Я волнуюсь и дергаю спусковой крючок. Гриша говорит — привыкну, не буду дергать. Я и ствол чистить умею и затвор смазывать. Если поеду на Дальний Восток, на КВЖД, обязательно там белогвардейца или хунхуза выслежу и подстрелю.
— Захочу, Борис тоже ружье купит и научит стрелять, — с некоторой обидой сказал Минька.
— Захочешь — и купит?
— Конечно.
— Это хорошо, когда тебя так любят.
На тропинке к кургану показался Ватя. Он размахивал руками, в которых держал по голубю.
— Купил, Минька, купил!
Красный и потный, Ватя взобрался на вершину кургана,
— Вот, клинтуха купил и вяхиря. Торговался, даже в горле что-то треснуло. За тобой какого оставить? Искал, искал тебя. Гопляк говорит, с Аксюшкой на курган полез. Ну, какого возьмешь?
Минька никогда прежде не увлекался голубями, поэтому в них не разбирался.
— Бери, Минька, вяхиря, — сказала Аксюша.
— А какой из них вяхирь?
— С желтыми разводами на шее, — объяснила Аксюша.
— Верно, — подтвердил Ватя.
— И без тебя знаю, что верно.
Минька принял из Ватиных рук голубя и первое, что почувствовал, — как о ладонь ударилось птичье сердце.
— Ну, пошли, что ли, в голубятню посадим, — сказал Ватя.
Все трое начали спускаться с кургана.
Вечером бабушка и дед собрались в гости к соседям — поиграть в стукалку на копейки.
Дед снял клеенчатый фартук, подстриг ножницами усы и почище отмыл руки от сапожной пыли и ваксы в керосине с тертым кирпичом.
Бабушка, надрывая поясницу, сама выдвинула тугой ящик у комода, вынула из него коробочку из-под ландрина с медными деньгами и гарусный полушалок с кистями. Кисти у полушалка расчесала гребешком и побрызгала духами собственного изготовления, которые она составляла из гвоздик и настурций. Гвоздики и настурции сохранялись в спирту, и спирт приобретал их стойкий запах.