Баланс столетия
Шрифт:
В квартире академика Виктора Владимировича Виноградова все напоминает Петербург. Мебель времен Павла I и Александра I. Екатерининские зеркала. Каннелированные тумбы красного дерева. Книжные шкафы жакоб с тонкой латунной отделкой. Кабинет хозяина с огромным письменным столом. Комната хозяйки с концертным роялем.
Надежда Матвеевна — пианистка школы знаменитого Игумнова, той самой, из которой вышел профессор Григорий Прокофьев. У нее собираются старые музыканты, ведутся разговоры о происходящем. Бесшумно подающая чашки пожилая горничная не представляет опасности — она из родительского имения хозяйки.
«Элий, вы — и их заведение? Надо же додуматься до такого абсурда!
Академик сдерживает эмоции супруги: «Все не так просто, и думать они там очень даже думают. После пережитого Элий, с „их“ точки зрения, вполне может захотеть реабилитироваться, восстановить жизненную карьеру». — «Но его живопись: она-то для них неприемлема!» — «Почему же? Он может ее сохранять для себя. Ведь дело здесь не в ней, а в его влиянии на художников». — «В преподавании?» Виноградов смеется: «Давай вспомним события 1948-го».
NB
2 февраля 1948 года Жданов посылает письмо вождю:
«Товарищу Сталину. Направляю Вам:
1) проект постановления ЦК ВКП(б) „Об опере ‘Великая дружба’ В. Мурадели“;
2) подготовленный к печати текст моей вступительной речи на совещании деятелей советской музыки в ЦК ВКП(б);
3) подготовленный к печати текст моего выступления там же;
4) проект краткого сообщения о совещании в ЦК ВКП(б)».
Здесь же приводился список тех музыкальных деятелей, чьи речи следовало напечатать в газете «Правда», и просьба дать разрешение занять материалами совещания шесть — семь полос газеты.
Итак, к 30-летию Октября правительство заказало Вано Мурадели оперу на вполне политическую тему — нерушимая дружба народов Кавказа.
Опера была написана, в срок поставлена с необходимой пышностью. Но САМ хлопнул дверью после первого акта.
«Знаю, ему не понравилась нетрадиционная лезгинка». — «Да бог с ней, при чем здесь лезгинка — ее и переделать можно было. А вот фигура героя, то есть Орджоникидзе, — это куда серьезней. За нее следовало примерно наказать, чтоб другим было неповадно. Теперь вопрос: почему к Мурадели присоединили всех значительных композиторов? Кстати, вы обратили внимание, что все они составляли Оргкомитет будущего Союза композиторов? Все до одного: Сергей Прокофьев, Дмитрий Шостакович, Юрий Шапорин, Арам Хачатурян, Николай Мясковский. И почти все многократные лауреаты Сталинской премии. Прокофьев одну получил в 43-м, целых три — в 46-м, еще одну — в 47-м. И сразу приговор: „вне искусства“, со ссылкой на застарелые и нарочито якобы не исправляемые ошибки.
А если заглянуть вперед? Шостакович войдет в юбилейную комиссию по празднованию в 49-м 70-летия вождя. В 1950-м ему достанется Сталинская премия, как и Мясковскому. Одновременно со мной — в 1951-м Сталинские премии получат опять-таки Шостакович, Сергей Прокофьев, Арам Хачатурян и посмертно Мясковский. Посмертно!
Казалось, все вернется на круги своя. Но нет — руководство Союза композиторов от них от всех уйдет. Сразу после постановления Союз — еще до юридического его появления! — возглавит Тихон Хренников (и, как окажется, навсегда — до следующего тысячелетия. — Н. М.). Величина ни с какой точки зрения с великими несопоставимая, зато лакей по полной форме. Какие там у него могли быть вольности!
Великих надо было проучить, потому что они составили независимую группу. Встречались только друг с другом, вместе обсуждали новинки, и вообще, как определить, что именно могли еще делать? „Групповщины“ вождь не допускал».
«Но где это произошло?» — «В войну, когда все они жили
Прав ли был в своих догадках академик? Во всяком случае, едва ли не впервые органы получили задание тщательнейшим образом отслеживать настроение осужденных деятелей культуры. Не пренебрегать им, но отслеживать и немедленно докладывать на Старую площадь. Ходили слухи, что идея таких отчетов принадлежала сменившему Георгия Александрова на посту руководителя агитпропа Дмитрию Шепилову.
NB Д. Т. Шепилов — А. А. Жданову:
«Прокофьев принял постановление спокойно, собирается обратиться с письмом на имя товарища Жданова с просьбой о приеме, в частности о консультации по новой опере на советскую тему (как будто бы по повести Полевого „Повесть о настоящем человеке“).
Композитор Шебалин официально приветствует постановление, однако среди близких ему лиц говорит, что это результат чьих-то „происков“.
Шостакович находится в более взволнованном состоянии, но также собирается приступить к сочинению новой оперы „Молодая гвардия“.
Пианист Рихтер настаивал, чтобы включить в программу его концерта сонату Прокофьева, несмотря на настоятельную рекомендацию этого не делать в силу формалистического ее характера. Он заявил, что в случае невозможности играть сонату на концерте сыграет ее Прокофьеву дома в знак уважения к композитору…»
«Кстати, вы знаете его любимое развлечение? — Академик, кажется, чуть-чуть колеблется. — Ходить по лесу и поджигать муравейники. Сразу со всех сторон. Чтобы выхода не было, чтобы муравьи метались и… трещали. В огне…»
Марина Ковалева была предназначена для того, чтобы стать советской кинозвездой нового послевоенного поколения. Прийти на смену слишком напоминавшей див Третьего рейха Любови Орловой и точно повторявшей простушек Голливуда Марине Ладыниной. Правда, вождь был способен бесконечно смеяться над фильмами Орловой «Цирк» и «Волга-Волга», а «Кубанские казаки» Ладыниной стали первой советской мыльной оперой, которой упивались миллионы зрителей по всей стране. Эти актрисы не занимали его чувств и воображения, как Алла Тарасова, неожиданно оказавшаяся директором МХАТа, или другая Алла — Ларионова в фильме по Чехову «Анна на шее».
Ковалева была дочерью знаменитой исполнительницы народных песен Ольги Васильевны Ковалевой. Она стала невесткой постановщика самого помпезного в эпоху культа личности фильма «Падение Берлина» Михаила Чиаурели. И сыграла в том же фильме главную женскую роль.
Но ее недостатком стала вера в советские идеалы. Она не смогла принять концепцию фильма, где в заключительных кадрах вождь-генералиссимус выходил навстречу толпам ликующих граждан из белоснежного лайнера в центре Берлина. Войну и все ее обстоятельства Марина знала не понаслышке.
Не простила постановщику статьи «Лучший друг советского искусства», опубликованной в «Правде» в день 70-летия вождя. И рассталась с семьей Чиаурели. Еще в школе, будучи секретарем комсомольской организации, думала о справедливости и стала на защиту мальчишки, которого донимали всеми способами за убитого отца, за необычное национальное происхождение. За необычность поведения. И встретила его снова через годы как мужа своей приятельницы.
Придя в дом Белютиных после Манежа, Марина Ковалева удрученно повторяла: «Так не может быть! Не должно…» Как не должен был бы отразиться на ее судьбе актрисы отказ от официальных ролей. Тем не менее во МХАТе она долго оставалась без ролей, пока ее вообще не перевели на канцелярскую работу. Когда на руках была семья, выбирать не приходилось.