Балканский венец
Шрифт:
– Давай хотя бы поцелуемся!
Целовать друг друга? Знал Урхан-ага, что иные поступают так, но невдомек было ему – зачем? Он целовал только туфлю султана, когда приносил клятву верно служить ему, и на прочие поцелуи смотрел, как баран на священную книгу.
– Ты что ж – не целовался ни разу? – дивилась она.
– Нет, а зачем?
– У нас все парни и девушки так делают, когда любят друг друга. Но ты не думай, я не целуюсь со всеми…
– А без этого никак? – вопросил он, и впервые в голосе его не звучало былой силы и веры.
– Это просто. Я научу. Просто повторяй, – сказала она, и узрел
Кха! Это не шло ни в какое сравнение с тем, что знал он прежде! Эти губы, как и все остальное, что прилагалось к ним, были подобны нектару самых лучших роз из тайных садов падишаха. Начав вкушать его, нельзя было уже остановиться. И сама она раскрывалась навстречу, как роза. Ничего общего не имело это с теми гуриями, что являлись воинам, заслужившим кущи райские из склянок бекташей. И с мальчиками-мабунами тоже не было сходства. Все было легко и просто и не требовало никаких объяснений. Вкус тела ее отличался от испробованного прежде так же, как дамасский клинок отличается от ножа торговца мясом.
Не вкушал он никогда прежде такого рахат-лукума. Близость не обжигала плоть, как прежде, а ласкала ее ароматом горных трав и спелых слив. Мир был не таким, каким привык он видеть его, и Урхан-ага ничего не хотел делать с этими переменами. Эта девчонка и впрямь была колдуньей! В какой-то миг, когда вскрикнула она, вновь показалось Урхан-аге, что земля переворачивается под ним и меняется местами с небом, а тело становится легким, как перышко цапли, и парит над скалами в потоках воздуха. Совсем недолго длилось наваждение – а он уже понял, погружаясь в забытье, похожее на сон, что не сможет ни забыть, ни отказаться от него. Зелья бекташей таким вряд ли помогут…
Новым воинам нет нужды в женщинах…
В забытьи этом, пронизанном солнечными лучами, открылось ему, что имя ее таково же, каково название этого золотого цветка, что рос на склонах здешних гор в изобилии и запах которого был так сладок. Смилье назвали его. Смиляной звалась она, и это было самое красивое имя из всех, которые знал он. А еще цветок сей называли бессмертником, ибо не умирал он зимой, когда все вокруг умирало.
Спросил он ее только:
– Смиляна имя твое?
И ответила она в полусне, улыбаясь чему-то:
– Узнал-таки. Да, меня назвали как бабушку. Правда, умерла она две зимы назад…
Когда очнулись они, солнце клонилось к западу. Алым светом горели шайтановы зубы, длинные тени легли на камни. И тяжело было даже тронуться с места, не то что разорвать объятия. В жажду их могло вместиться море, а сделали они всего лишь по глотку. Но Смиляны могли хватиться в деревне, потому выпустил он ее из жадных рук:
– Беги до дома. Завтра в полночь я приду к тебе.
Мелькнула светлая юбка меж камней, остался в руках золотистый венок да на губах – вкус медовый. Эх, Урхан-ага, славный воин! Как дошел ты до жизни такой, что из-за юбки деревенской забыл и про Всемогущего творца неба и земли, и про наместника Его, Великого Султана османов, и про Богохранимую империю? И про братьев своих позабыл, и про Канун Мурадов, и про то, что доблестная армия османов идет сражаться под стенами Београда
Встал Урхан-ага на ноги. И была в членах его прежняя легкость, будто бы не провел он на Чертовой горе пленником три дня – то ли у вил здешних, то ли у девчонки этой, которая мало что не одна из них. Думал он всегда, что женщины лишают воинов силы, и в новинку было ему ощущать, что могут они и давать ее. Надо было возвращаться в орту. Ежели не вернется он до рассвета, пошлют братья на третье утро после пропажи его весть Аге янычар о том, что Урхан-ага, орта-баши семнадцатой орты, умер и что надлежит назначить нового. Но спускался с горы славный воин уже не тем, что поднимался на нее.
Нет Бога, кроме Всемогущего творца неба и земли…
Новые воины воюют против гяуров…
Великий Султан блюдет волю Всемогущего творца
неба и земли…
Новые воины – рабы Великого Султана…
Новые воины свято чтут все заповеди братства их…
Новые воины не пашут и не сеют…
Новым воинам нет нужды в женах и детях…
Велико было удивление братьев, когда вернулся Урхан-ага в орту. Вышел он прямо из тьмы к костру их. Уставились братья на Урхан-агу, будто пред ними стоял сам шайтан, а иные даже выронили из рук плошки с пилафом, ибо оброс Урхан-ага щетиной, а из одежды были на нем только грязные шаровары. И повязки на ранах бурые, в крови запекшейся. Когда улеглось первое изумление, вышел вперед ашчи-баши Муса и сказал:
– Ежели ты брат наш, Урхан-ага, а не дух нечистый, то отведай пилафа нашего с молитвой: духу то будет невмоготу, а воину от того токмо польза.
Протянули Урхан-аге плошку с пилафом, как положено прочел он над ней молитву и отправил полную горсть булгура в желудок свой. И возрадовалась орта. Жив ага их, жив и здоров, и пилаф ест, как всегда. И он это, он, самый молодой и удачливый ага среди новых воинов, а не какой-то дух нечистый, пришедший с гор на запах человечины. Облепили воины Урхан-агу, кинулись обнимать его, бить по плечу, и начались расспросы бесконечные. Нашли воины кинжал его в шее медведя, да только самого орта-баши не нашли. Думали уж, что либо упал тот в расселину, либо унесли его дикие звери, а то и, что всего хуже, к хайдукам попался в лапы. Но сказал он им, что просто отполз от места схватки со зверем на другой склон, где была вода, пригодная для питья, там и залечивал три дня свои раны.
Возрадовались воины возвращению Урхан-аги, ибо снискал он уважение в глазах их. Один Якуб хмурился – еще бы, ведь потерял он через это надежду стать орта-баши. Очень скоро вся орта гудела наподобие пчелиного роя. Весть о сражении Урхан-аги с медведем, посланным зловредными ведьмами с Чертовой горы, и его чудесном исцелении от ран мигом облетела весь лагерь османский, все дальние посты, через которые прошел он прежде незамеченным. И нынче хотели все узреть героя своими глазами. Плохую весть Аге намеревались послать они наутро, а тут радость такая – жив орта-баши, никуда не делся, героем возвратился из лап силы вражьей, тайной и колдовской. За то и преподнесена была ему в дар шкура того самого медведя, которого поразил он.