Балканский венец
Шрифт:
Освещало закатное солнце багряными лучами сквозь дымы догоравших пожарищ площадь деревенскую, а там лежали вповалку трупы неверных и лучших воинов султана, и залито все было бурой их кровью. Орала в деревне недоеная скотина, и ходили повсюду свиньи, нечистые животные, и грызли они, довольно хрюкая при том, лучших воинов султана, как будто были те капустными кочерыжками. И было это зрелище и запахи, ему сопутствующие, настолько омерзительны для мубашира, что облегчил он желудок свой, не сходя с коня. Хуже всего же было то, что убиты воины были их же собственным оружием, а то и вовсе порваны на части. Лагерь был разорен, а порох –
Едва рассвело, пришли мужчины в деревню Радачевичи, которую турки прозвали также Медже. Страшная картина открылась им, но нельзя было сидеть сложа руки. Посему тела искали они повсюду и складывали в храме, а когда он уже не вмещал их – на расчищенное подле него место. Потом складывали тела на телеги и везли на погост, где копались уже большие ямы. Не было ни стенаний, ни слез: мужчины были суровы, а женщин в разоренную деревню не пустили. Поганых же никто не хоронил – свалили их в кучу на площади, пусть звери едят. По мощам и елей.
Много еще было дел – надо было пройти по домам, свести оттуда скотину и забрать все ценное, ибо жить в деревне этой было уже нельзя, считалась она проклятой. И недоумевали все – как же так вышло? Где тот, кто сделал это, неужто это и правда свой? Вопросов было много, но ответов на них никто не давал. Чуть позже отыскался и виновник случившегося. Сидел он на склоне горы, как будто ничего не случилось. Нарубив молодых осин, вытачивал он из них топором колья, и выглядело это так, будто иной селянин собрался сделать новую ограду вокруг дома своего.
Навстречу тому, кого и не знали, как величать – то ли поколичем, духом адским, то ли заступником, – вышли старейшина Драган из семьи Тримановичей, приходившийся оборотню, как ни крути, дедом, сын его Живко и еще один парень из деревни. Остальным Драган строго-настрого наказал носа из лесу не казать: с поколичем этим ни десять, ни двадцать человек не помогут, ежели осерчает да начнет кидаться, так что зазря глаза-то мозолить? Подошли к оборотню ближе посланцы не скрываясь, без оружия. И тут видно стало, что они и впрямь из одной семьи, все как на подбор высокие и поджарые, с широкими плечами, даром что одному перевалило уже за восьмой десяток, а другому не было и двадцати лет от роду. Кровь и правда не вода. А оборотень будто и не замечает их, знай себе топором колья вытачивает.
– Ну здрав будь, Велибор! – обратился старик к пришельцу, и встрепенулся тот. – Хорошо, что помнишь ты имя свое.
– Вчера вспомнил.
Он вспомнил свое имя вместе с прочим, но никто к нему не обращался так уже много лет, посему звучание его имени было для него внове. Пришло ему такоже в голову, что его настоящее и данное бекташами имена суть одно и то же [233] . Но более не сказал он ничего – слова отчего-то давались ему с трудом. Пришедшие не знали, что делать, неуверенность сковывала их.
233
Имя
– Как поступить надумал? – начал опять Драган.
Но на сей вопрос не последовало ответа. Молчал страшный пришелец, бывший некогда мальчишкой из их села, так же, как они, когда-то собиравший сливу в корзины по осени и уминавший жито в сочельник. Молчали селяне. И тут вдруг ответил он им, и голос его звучал, как из могилы:
– Уходите. Уходите отсюда. Совсем уходите. Чтоб завтра ни в одном из сел окрест не было ни души.
Недоуменно взирали на него пришедшие.
– Скоро, очень скоро вышлют турки сюда много воинов. Не дадут они вам жить, а деревни все ваши станут как Медже. Берите только то, что сможете унести, и уходите.
Опустил старейшина голову в знак того, что понял сказанное.
– Куда пойдете? – вдруг спросил пришелец.
– На север, а потом на запад. В Срем пойдем, к венграм.
Усмехнулся пришелец:
– Османов решили поменять на маджар? Думаете, лучше они?
– Наши туда уже ходили. Говорят, вроде венгры всех принимают, им нужны воины, много воинов.
– Если и воевать, то только под знаменами Джирджиса, таков мой вам совет. Османы забирают душу вместе с жизнью, а маджары – только душу.
Снова старейшина склонил голову в знак того, что слышал и это.
– Ты-то сам что будешь делать, Велибор?
– Здесь останусь, на горе этой. Турок подожду. Есть у меня до них дело.
– Как же ты? Против своих…
– Свои они мне или не свои – это пусть там решают, – указал пришелец пальцем вверх. – Или там, – указал он вниз. – Я только должен устроить им встречу.
И увидал тут старейшина, что ногти у оборотня длинные и острые, не как у человека, а как у зверя, которому тот был подобен, а глаза светятся зловещим красным огнем, изнутри идущим. И стало старейшине не по себе, а и видел он за долгую жизнь свою всякое. И понял, что не с человеком говорил он ныне.
– С нами не пойдешь? – спросил он, хотя и не был уверен, что нужно это спрашивать.
Покачал головой нелюдь:
– Мертвые с мертвыми, живые с живыми. Не по пути нам. Да и сильно вам я сдался. Тут посижу, подожду.
– Лазутчики доносят – дорога войском запружена, все идут на Београд. Жарко там будет.
– Скоро ли ожидать их тут?
– Да завтра и ожидать.
– А не знаешь ли, дед, кто там идет?
– Да чего ж не знать-то? Первыми едут конники ваши…
Стремительны акынджи, налетают они на врагов быстрее, чем сокол на цаплю… Кха! Только знал Урхан-ага, что толку никакого нет от них на поле брани. Все выигранные сражения выиграны были янычарами и пушками, все проигранные – проиграны конницей. Только и хороши башибузуки, что баб портить да крестьян грабить. У Якуба было сердце башибузука, как попал он в янычары? Всадников Урхан-ага не боялся.
– А следом за ними?
– Следом пушки везут, большие пушки…
Пушки… Они царили на полях сражений. Урхан-ага видел, как крошили они в песок стены Истанбула, как будто были то не мощные камни, а черствая урманица. Но в горах пушки были бессильны, а на дорогах таких становились они обузой. Их он тоже не боялся.