Баллада о Максе и Амели

Я впервые увидела Макса, когда меня еще не звали Амели. Я увидела его на мусорной свалке возле того города далеко на юге. Увидела в то время, когда еще не знала, что есть и другие города, и даже другие страны. Еще до того, как впервые почувствовала запах морской соли, полюбовалась золотой листвой лесов и попробовала на вкус снег. И до того, как почувствовала ненависть человека, который

нас преследовал.

До того, как узнала, что у меня есть бессмертная душа.

Солнце стояло высоко в небе и безжалостно выжигало бесчисленные холмы. Вороны летали туда-сюда, выискивая пищу, крысы шуршали в выброшенном людьми мусоре, посреди которого муравьи возводили одну за другой свои муравьиные кучи, а я лежала в тенистом углублении среди мешков. Один из них я разорвала зубами. В этом мешке нашлась банка от рыбных консервов, которую мне захотелось вылизать. Остатки рыбы, прилипшие к внутренним стенкам банки, еще не настолько испортились, чтобы от них начал болеть живот. Как раз когда я засунула в банку язык (очень осторожно, чтобы не порезать его об острые края), я вдруг услышала, как какая-то другая собака бежит вверх по горе мусора с другой ее стороны. Шаги были более тяжелыми, чем у меня или у моих братьев и сестры, а потому эта собака наверняка была крупнее и сильнее меня. Ага, это чужак.

Я посмотрела на верхнюю часть горы мусора и увидела в жарком мареве незнакомого пса на самой вершине. Такой мне еще никогда не встречался: он превосходил размерами всех четвероногих, которые бродили по этой мусорной свалке, и был покрыт длинной черной шерстью. В моей своре у всех был короткий мех песочного цвета. Только у меня было немного более темных волос на одной из выпуклостей спины. Именно из-за них моя мать дала мне при рождении кличку «Пятно». А еще из-за них мои братья и сестры меня высмеивали, толкали и иногда даже издевались надо мной. Впрочем, именно благодаря этому обстоятельству я еще в детстве стала бойцом, который себя в обиду не даст. Я была такой вплоть до того дня, когда наша мать так сильно захворала, что мой старший брат Гром стал претендовать на лидерство в своре.

Мне не следовало бы этому сопротивляться.

Самой быть лидером мне совсем не хотелось. Однако не хотелось и подчиняться своему брату. Слушаться маму для меня всегда было чем-то само собой разумеющимся. А вот признавать превосходство над собой кого-то из братьев – и уж тем более Грома, который постоянно надо мной издевался, – было для меня невыносимо. Настолько невыносимо, что в тот самый день, когда он попытался стать среди нас главным, я вызвала его на поединок.

И вот мы стояли вдвоем с Громом друг напротив друга холодным зимним утром и рычали. Ночью прошел дождь, а потому земля под нашими лапами была мокрой, да и мех влажно поблескивал. Я всячески старалась не выказывать страха, который, зародившись в моем сердце, постепенно охватывал меня всю, угрожая парализовать. В наивной надежде на то, что мне удастся запугать Грома, я рычала все громче и громче, хотя он уже вполне мог учуять охвативший меня страх. Так мы постояли некоторое время. Я не осмеливалась на него напасть. И тут вдруг Гром подскочил, запрыгнул на меня и повалил на землю. Его оскаленные зубы угрожающе приблизились к моей мордочке. Я задрожала от страха. Еще до того, как я успела подставить шею в знак того, что сдаюсь и подчиняюсь, он вырвал мне зубами левый глаз. Поединок закончился, так толком и не начавшись.

Я взвыла, потом заскулила. Мой брат отпрянул от меня, и я поползла с поджатым хвостом прочь, пытаясь укрыться за кучей досок. Меня охватила невообразимая боль. А еще мне стало очень страшно, что Гром сейчас снова набросится на меня и убьет. Но он этого не сделал.

Ночью у меня начался жар. Рана на месте вырванного глаза воспалилась, во мне пульсировала боль, похожая на вспышки огня. Я так ослабела, что несколько дней не могла подняться на ноги. Проведать меня там, где я лежала, пришел только

Первенец. Он принес мне в пасти воды и аккуратно влил ее мне в рот. Тем самым он тайком не подчинился Грому, который заявил моим братьям, сестре и смертельно больной матери, что, дескать, пусть теперь природа решит, выживу я или нет.

Меня терзала зимняя стужа, хоть она и не была такой безжалостной, как та, с которой мне еще предстояло столкнуться во время путешествия вместе с Максом на север.

Мне вообще-то даже повезло, что я оказалась под ледяным ветром и моросящим дождем. Летом из-за начавшегося воспаления я наверняка бы околела. А в эту холодную пору я несколько дней спустя уже смогла отправиться на поиски пищи и утолить жажду из лужи. Прошло, однако, немало времени, прежде чем моя рана перестала гноиться, и еще больше, пока она полностью зажила. Когда я в конце концов вернулась в свою свору, меня стали называть уже не Пятном, а Раной.

Мне тогда даже в голову не приходило, что кто-то может счесть меня привлекательной.

У большого черного пса, который выбежал на вершину горы мусора, был испуганный и затравленный вид. Я услышала звуки человеческих шагов – не таких тяжелых, как у тех людей, которые сгружали мусор из своих движущихся пещер. Это, скорее всего, были шаги детей. Дети то и дело бродили маленькими группками по свалке, собирая металлические предметы. Что они потом с ними делали, ни я, ни мои родичи не могли себе даже представить, однако какую-то ценность эти предметы для детей явно представляли. Это было очень плохо, что они забредали на нашу территорию. Люди – что маленькие, что большие – то и дело оказывались у нас на пути и мешали нам. А ведь даже другие собаки, которые обретались на свалке, проявляли к нам уважение. Им была известна история о том, как Гром вырвал зубами глаз своей собственной сестре. Иногда я утешала себя мыслью, что моя утрата, по крайней мере, делала жизнь нашей своры более безопасной…

На вершину горы мусора выбежало пятеро детей, в том числе девочка с черными волосами, собранными в пучок. Мне сразу же бросился в глаза один из мальчиков. Он, в отличие от остальных, не был облачен в ненастоящую шкуру на все тело. Такой шкурой были покрыты только его ноги, а верхняя часть безволосого тела оставалась голой. Я могла рассмотреть практически все его кости – таким худым был этот мальчик.

Как и от всех человеческих детенышей, с которыми я до сих пор сталкивалась, от этих пятерых пахло страхом. Где-то неподалеку, видимо, находился вожак их своры – отец, мать или такой, как Гром, брат, – которого мы никогда не видели и который приучил их бояться. От девочки с черными волосами пахло еще и недавно обожженной плотью. Когда она оказалась ко мне поближе, я заметила на ее руках маленькие ранки.

Скоро эти дети смогут догнать незнакомого пса. Какая собака бегает медленнее, чем двуногие? Только та, которая вот-вот околеет.

Пес этот выглядел изможденным: он высунул язык так, будто уже давно страдал от жажды. Однако на ребрах у него было сейчас больше мяса, чем у меня когда-либо за всю мою жизнь. Стало быть, он был отнюдь не слабым – по крайней мере, физически. Тем не менее от него пахло страхом. Правда, в отличие от этих детей, запах страха у которых, казалось, был врожденным, страх черного пса явно возник недавно. Он как будто чего-то испугался впервые в своей жизни.

Как такое могло быть? Может, это было связано с его внушительными размерами, из-за чего на него до сих пор никто не нападал? Безусловно, этот пес не был бойцом, поскольку от него не исходило даже намека на запах зарубцевавшихся ран, – а значит, у него никогда серьезных ран и не было. Дети бросали в него все, что попадалось им под руку: консервные банки, мусорные пакеты, дощечки.

Почему этот черный пес на них не рычал? Почему он не укусил кого-нибудь за ногу, чтобы они поняли, кто здесь хозяин? Что это был за пес, если он позволял себя так обижать?