Баллада о Савве
Шрифт:
– Ироды вы, ироды, - вдруг протрубил со своего места Степан, - душегубы! Как же у тебя, разнесчастный ты человек, язык только поворачивается такое говорить? Его же, сторожа того, такая же, как твоя, мать родила, а ты - его порешить, вроде мухи какой. Да и зачем она вам, телка-то? Ему надо - пускай сам и грех на душу берет. Страхом он вас опутал, страхом к греху приваживает. А чего вам бояться-то? Плюнь да иди себе дальше, хлеба да земли на твой век хватит. Бумажек нет - так опять же к чему они тебе? Руки есть, ноги есть - вот и вся недолга, а земля - она круглая, с нее, окромя как
– Хватит, дядя, - лениво оборвал его Валет, - ты мне уже все мозги прогрыз своей совестью. Думаешь, без твоей совести земля и дня не протянет? А земля живет себе и на Христа твоего плюет. Коли ты такой праведник, чего ж он тебе вместо манной под старость суму всучил и по миру пустил? А вон мастер не знает, какой рукой крестом себя осенить, а живет в пятистеннике под железным верхом и в ус не дует. Вот тебе и Бог.
Степан грузно заворочался на топчане.
– Эх ты, спровергатель, для тебя Бог вроде больничной кассы: получить бы, а расчет на том свете угольями. А ты давать сначала научись. Дай - вот и обретешь Бога. А Он тебе за все наперед заплатил. Землю дал - ходи, воздух дал - дыши, разум вложил - думай. А ты с Него еще и командировочные норовишь получить. Не много ли будет?
– Пошел ты, дядя, к тете!
– беззлобно огрызнулся Валет и глухо добавил, обращаясь к ребятам: - Двинули, в случае чего в полосе отлежимся.
В ночной безоблачности степь выглядела просторней и тише обычного. От хуторов тянуло пряным теплом печей и кизяками. Ущербная луна тающим колобком плавала в звездной чаще неба. Савву бил нервный озноб. Собственная тень казалась ему зыбкой и непомерно долговязой, дыхание - захлебывающимся и гулким. Но он твердо решил пройти и через это. Твердо. Когда из-за лесополосы навстречу им поплыли бледно-желтые глазницы фермы, Валет коротко выдохнул:
– Расходимся!
Захрустел кустарник, и две тени опрокинулись в ночь. До самого кургана Савва ощущал у себя на затылке прерывистое Петькино дыхание. Они залегли метрах в пятнадцати от летнего загона. Потом Петька приподнялся и, надсадно крякнув, бросил сухой ком земли туда, за изгородь. Почти сразу же залаяли собаки. Ошалевшие тени их метались вдоль изгороди, и лай - визгливый, с подвываниями - разрывал хрупкую лунную тишину. Савве думалось, что прошла вечность, когда над степью, перекрывая собачий лай и гулкий грохот его сердца, взлетел и поплыл дикий, почти нечеловеческий крик:
– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..
Где-то сбоку от прямоугольной ферменной коробки замельтешили огни, подгоняемые топотом и гортанными вскриками. Петька кубарем откатился в сторону и, пружинисто вскочив, рванулся в степь, и собственная его тень гналась за ним. Савва почувствовал, как освинцованная тяжесть наваливается ему на плечи. Какая-то огромная беспощадная сила вдавливает его в землю, не оставляя сил подняться.
Так, он слышал, бывает с летчиками в падающих самолетах: инерция падения лишает их воли, и сладкий зов смерти сводит на нет спасительное благо парашюта. Он срастался со степью, ощущая только гул своей крови в полной и оттого казавшейся осязаемой на ощупь тишине.
Комната
– Степан следом за вами пошел. "Пойду, говорит, чует, говорит, мое сердце - худо будет".
Савва сидел за столом бок о бок с Валетом и Петькой и так же, как они, старался не смотреть в сторону пустого Зяминого топчана. Дуся опять, но уже ни к кому в отдельности не обращаясь, а как бы спрашивая самое себя, сказала:
– Утихло, наверное? Может, пойти? Может, намордовались и бросили, а?
Валет процедил сквозь зубы:
– Чуть позже попробуем.
Петька вздохнул:
– Бесполезно.
Савва почувствовал, как злость, жаркая и удушливая, свела ему скулы, и он заговорил судорожной скороговоркой:
– Нет, мы пойдем, мы пойдем все равно. Я буду грызть им глотки, но мы отобьем Зяму. Если Петька не хочет, пусть остается, и ты, Валет, тоже, если не хочешь...
Валет хмуро перебил его:
– Брось травить. В словах душу набираешь. Мы пойдем вместе, но чуть позже, когда поутихнет. Они не могли его взять. У них другой почерк. И вот что...
Но в это мгновение дверь, распахнувшись, натужно заскрипела петлями, и на пороге вырос Степан с Зямой, как с полупустым кулем, в вытянутых руках.
– Жив еще, - он осторожно перевалил Зяму на топчан, - слышь, дышит. Степан вытянул из-за пояса грязное кнутовище, пошарил по комнате глазами и, подойдя к торцовой стене, сорвал с нее желтозубого счастливца со сберкнижкой в вытянутой над головой руке. Он вложил кнутовище в бумагу и одним движением содрал с него кровавую грязь. Из-под грязи, как змея из старой колеи, выпростался витой, желтой кожи хлыст.
– Вот рядом с ним, - бородач кивнул в сторону распластанного по топчану Зямы, - нашел. Знакомай?
Хлыст, свернувшись поверх стола тугим кольцом, наглухо заарканил тишину в комнате. Тяжкую тишину.
XI
Едва начало светать, мастер примчался на завод:
– А ну, до меня!
Валет поднялся первым. Сначала он посмотрел только на Петьку. На Савву и Степана он почему-то не посмотрел. И еще на Дусю он тоже не смотрел. И по всему видно было, что они хотят идти без них. Тогда Савва все-таки встал тоже. И никто не остановил его. И больше никто никого не останавливал и не переглядывался.
Так и выходили ребята гуськом: Валет, вслед - Петька, за Петькой - Савва. Уже с порога Савва обернулся, и на мгновение их с Дусей взгляды встретились. Но это только на мгновение. Потом она отвела глаза в сторону: она тоже не останавливала. Значит, и через это ему надо было пройти. Короткие желтые пальцы мастера остервенело барабанили по грудастой русалке под стеклом.
– Допрыгались, голубчики, станица гудьмя гудит. На кирпичный, между прочим, показывают.
– В кровавом лабиринте прожилок гороховых глаз плутала растерянность. Растерянность скользкая, неуловимая.