Баллада о Савве

Максимов Владимир Емельянович

– Бомблю*.

* Бомбить - нищенствовать (жаргон.).

– Свистишь?

– Ей-Богу.

– А я проверю.

– А как?

– А очень просто: Турка знаешь?

– Турка? Как облупленного. Щипач*.

– А Серого?

– Тут бери выше: стопорила**.

– А Грача Николу?

– Грача?.. Николу, говоришь?.. Не, не знаю... Не слыхал.

– А говоришь - бомбардир.

– Чем хочешь побожусь.

– Бомбардиры все знают.

– Я и знаю, только, сукой буду, про Грача

не слыхал... Может, залетный какой?

– Залетный, это точно. Нужен он мне до зарезу.

Сашка насторожился: не обошлось бы себе дороже. Он знал крутые законы своего мира.

– А зачем тебе?
– он исподлобья, подозрительно взглянул на рыжего. Может, ты опер?

Парень со спокойной веселостью выдержал его взгляд и обезоруживающе осклабился:

– Брось травить, малый. Не хочешь - не надо, я и сам его нащупаю. Время вот только уходит. Верное дело горит.

– Все так говорят, а потом за рога и в торбу.

– Я же тебе толкую: не хочешь - не говори.

– А мне что, я его все равно не знаю.

– Без ксив*** живу, а то бы я его и сам нашел. Мне в городе нельзя фотокарточку показывать.

* Щипач - карманник (жаргон.).

** Стопорила - грабитель (жаргон.).

*** К с и в а - документ (жаргон.).

Сашка чуть оттаял: уж больно по душе пришелся ему этот рыжий в цветастой распашонке.

– Дело, значит?

– Ага.

– Ты же всех знаешь. Я тебе могу любого свистнуть. И Серого, и Турка...

– А, шпана! Разве им по зубам...

– Так ведь у них спросить легче. Они-то уж верняк всех залетных знают.

– Ненадежный народ. В случае чего сразу расколются и меня за собой поволокут. Тут другой человек нужен. Незаметный и свой. Все-таки, может, возьмешься, а? Такие, вроде тебя, не продают. У меня на людей нюх есть.

И как Сашка ни силился укрепиться в своем почти врожденном недоверии ко всяким расспросам, как ни "давил в себе пижона", не выдержала-таки затянутая страхом душа его этого натиска дружелюбия.

– Ладно, попробую... Только я ничего такого не сулил. Сказал "попробую" и все... И смотри, малый... Сам знаешь, чехты мне тогда...

– Да век мне свободы не видать.
– Парень вскочил и заторопился, стал одеваться.
– Объявляй перекур на сегодня в своей общественно полезной деятельности по очистке выгребных ям. Вот тебе червонец. Пей, ешь - не хочу! Двигай на Зеленый базар! В случае чего хата у меня на Первой Береговой, двенадцать, свистнуть Петро. Запомнил?

– Ясно, запомнил!
– вскакивая, крикнул Сашка уже вдогонку рыжему. И, комкая в кулаке дареную десятку, добавил уже от себя: - Что я, смурной, что ли!

Он смотрел, как Петро легко, с подчеркнутой молодцеватостью, одолевает крутую тропу в гору и пестрая распашонка, отдуваясь сзади наподобие

паруса, трепыхается на ветру, и в душе его постепенно просыпалась та особенная весенняя легкость, какая бывает свойственна только именинникам и выздоравливающим.

Лес за стеной был полон шорохов и шумов. И тем томительнее и нестерпимей становилась с каждой минутой тишина здесь, под крышей. А костер все пел и пел свою неслышную песню, а парень все вглядывался и вглядывался в огонь. Савва не выдержал:

– Ты хоть сказал бы, как зовут, а то, что ж, я тебе "эй!" должен говорить?

– Сашка.

– О чем ты думаешь, Сашка? От дум, говорят, вошь заводится.

– Просто так... Ни о чем...

– Тогда потолкуем лучше... Что ж сидеть? Ведь этак и взвыть можно от скуки.

– О чем?

– Что "о чем"?

– Толковать.

– Ну... так... О том, о чем... Время скорее пойдет.

– А зачем?

– Что "зачем"?

– Скорее...

– Да, брат, тебе только разговорником в филармонии служить... Завалюсь-ка я лучше...

Но и засыпая, Савва не слышал ничего, кроме лесного шепота.

– Облава-а-а-а!

Это была облава что надо. Таких обычно приходилось не больше трех на год. Базар стали прочесывать сразу с четырех сторон. Схваченных загоняли в угол двора, оцепленный для этой цели веревкой. Оттуда разносился по всему базару разноголосый галдеж. В толпе кружились барыги, рассовывая свой товар куда попало, лишь бы с рук. Стреляя по сторонам оголтелыми глазами, мимо Сашки прошмыгнул Толя Карась:

– Рви когти, шкет, - забарабают!

Только тут Сашка пришел в себя от оцепенения, какое сковывало его всякий раз в минуту панического замешательства. Прятаться - это он знал по опыту было бесполезно. Прятаться - это для барыг и пижонов. У него про запас имелся надежный вариант. И Сашка, опрокинув по дороге чью-то кошелку с хурмой, бросился своим излюбленным маршрутом - через проход мясного ряда - прямо в проем между скобяной лавкой и промтоварным ларьком. Там, в углу, плотно прижатая к забору, стояла старая железная бочка из-под керосина. Следовало вскочить на нее, подтянуться, перекинуть себя через забор и спрыгнуть в пыль поросшего ажиной пустырька.

В три привычных движения он оказался по ту сторону забора, но, повиснув, сначала все не решался спрыгнуть - почему-то впервые показалось высоко, - а когда наконец решился, то в падении, верно от волнения или по неловкости, упал на бок. Рука локтем подвернулась под ребра, что-то явственно хрустнуло, и в это мгновение короткая, удушливая боль ожгла Сашку с головы до ног. Он попробовал было подняться, но тут же свалился вновь и пополз в ажинник, и вместе с ним, в такт каждому его движению, ползла его боль.