Бальмонт
Шрифт:
«Только Любовь» включала семь разделов («Семицветник») и сопровождалась эпиграфом из «Бесов» Ф. М. Достоевского — в эпиграф были вынесены слова персонажа романа Кириллова: «Я всему молюсь».
Романы Достоевского занимали существенное место в формировании мировоззрения Бальмонта. В автобиографии 1903 года к числу наиболее «значительных» событий жизни поэт отнес «прочтение „Преступления и наказания“ (16 лет) и в особенности „Братьев Карамазовых“ (17 лет)» и добавлял: «Эта последняя книга дала мне больше, чем какая-либо книга в мире».
В начале 1900-х годов, когда отмечалось двадцатилетие со дня смерти Достоевского, творчество великого писателя оказалось в поле притяжения самых разных философов и литераторов (Д. С. Мережковский «Лев Толстой и Достоевский», 1900–1902;
Центральный мотив книги «Только Любовь» — возвращение. Этот мотив восходит к ницшеанскому и общесимволистскому «вечному возвращению», воплощенному (в завершающем книгу цикле) в символике «мирового кольца».
Для лирического героя возвращение — прежде всего погружение в мир детства, новое обретение первозданности восприятия природы:
Мне хочется снова быть кротким и нежным, Быть снова ребенком, хотя бы в другом, Но только б упиться бездонным, безбрежным, В раю белоснежном, в раю голубом.Мотив возвращения тесно переплетается с цикличностью космической жизни, постоянным чередованием «восходов» и «закатов» солнечного диска. Книга «Только Любовь» открывалась стихотворением «Гимн Солнцу», где отражено наметившееся в «Будем как Солнце» раздвоение солнечного лика — «жизни податель» и в то же время «страшный, сжигающий свет»:
Жизни податель, Светлый создатель, Солнце, тебя я пою! Пусть хоть несчастной Сделай, но страстной, Жаркой и властной Душу мою! Жизни податель, Бог и создатель, Страшный сжигающий свет! Дай мне — на пире Звуком быть в лире, — Лучшего в мире Счастия нет!Солнце всё активнее отождествляется в сознании Бальмонта со «сверхчеловеческой» миссией поэта. Возникший еще в «Будем как Солнце» миф о Поэте-Солнце получает в новой книге «упоительно» яркое продолжение:
…Смешалось все. Людское я забыл. Я в мировом. Я в центре вечных сил. Как радостно быть жарким и сверкать. Как весело мгновения сжигать. Со светлыми я светлым говорю. Я царствую. Блаженствую. Горю.Цельность любовного чувства, драматически расщепленного в двух разделах книги «Будем как Солнце» на духовное и телесное начала, теперь, кажется, достигнута бальмонтовским лирическим героем:
Мне звезды рассказали: «Любви на свете нет». Я звездам не поверил. Я счастлив. Я поэт. Как сон тебя я вижу, когда влюбленный сплю, И с грезой просыпаюсьВ стихотворениях «К Елене», «Лунная соната», очевидно, посвященных Елене Цветковской, Бальмонт вновь и вновь воспевает сладостную любовную «пытку» в «лунном» ее преломлении:
О Елена, Елена, Елена, Как виденье, явись мне скорей. Ты бледна и прекрасна, как пена Озаренных луною морей. …………………………… Ты сумела сказать мне без речи: С красотою красиво живи, Полюби эту грудь, эти плечи, Но, любя, полюби без любви. Ты сумела сказать мне без слова: Я свободна, я вечно одна, Как роптание моря ночного, Как на небе вечернем луна. Ты правдива, хотя ты измена, Ты и смерть, ты и жизнь кораблей [13] . О Елена, Елена, Елена, Ты красивая пена морей.13
В древнегреческом эпосе Елена — покровительница моряков. — Прим. ред.
Мелькает в его памяти и другая незабвенная женская «тень» (Екатерина Алексеевна Андреева-Бальмонт?):
Передо мною встаешь ты, родная, Ты, родная и в сердце хранимая, — Вдруг я вижу, что ты не забыта. Позабытая, горько-любимая.Цикл любовной лирики «Мгновения слияния» сменяется в книге резко контрастным ему циклом «Проклятия», в котором Бальмонт с «детской» непоследовательностью отрекается от всего того, что только что страстно воспевал:
И губы женщин ласковы и алы, И ярки мысли избранных мужчин. Но так как все в свой смертный час усталы, И так как жизнь не понял ни один, И так как смысла я ее не знаю, — Всю смену дней, всю красочность картин, Всю роскошь солнц и лун — я проклинаю!Его лирический герой опять оказывается во власти «художника-дьявола», и единственным способом сохранить свою «самость» представляется ненависть:
Я ненавижу человечество, Я от него бегу спеша. Мое единое отечество — Моя пустынная душа.Однако в бальмонтовских «проклятиях» и «отречениях» нет трагического пафоса предыдущей книги, здесь ощущается элемент эпатажа, игровое начало. Эпиграф-строчка из любимейшего Шелли («Ненависть — обратный лик любви») разворачивается Бальмонтом в самостоятельное стихотворение, «кольцом» завершающее цикл «Проклятия»: