Балтийское небо
Шрифт:
— А утром? — спросил Лунин.
— Утром температура покажет, — сказала санитарка.
— Если не подымется, я так отвезу его к поезду, — проговорил доктор.
— А если подымется?
— Если подымется, тогда, возможно, будет уже поздно.
Доктор отвернулся от Лунина, прошелся по комнате и произнес изменившимся голосом:
— йиск!
Больше они не сказали друг другу ни слова. Лунин опустился на скамейку рядом с умолкшей санитаркой, а доктор продолжал шагать по комнате от стенки к стенке. Лунин с благодарностью и состраданием смотрел на его осунувшееся лицо. Этот
— Идите спать, — сказал доктор. — До утйа он всё йавно не пйоснется.
Лунин неохотно ушел, решив зайти на рассвете.
Он опять был убежден, что, конечно, не уснет, и опять нечаянно задремал, усыпленный теплотой и тишиной землянки. Разбудил его телефонный звонок.
Звонил Тарараксин из командного пункта полка и сообщил, что на аэродром сегодня прибудут представители командования для вручения полку гвардейского знамени. Лунин повесил трубку и выбежал из землянки.
Ему казалось, что он проспал, опоздал, что Серова уже отвезли на Волховстрой и он больше не увидит его.
Почти совсем рассвело, но утро было хмурое, сумрачное. Тучи ползли низко, задевая грязноватой своей бахромой за вершину лысого бугра. Чувствовалось, что вот-вот пойдет снег. У крыльца санчасти стояла длинная санитарная машина. Заметив ее издали, Лунин заторопился еще больше. Такой машины не было ни в полку, ни в аэродромном батальоне; доктор, очевидно, вызвал ее откуда-то, чтобы перевезти Серова.
— Я уже думал посылать за вами, — сказал доктор, встретив Лунина на крыльце. — Он очнулся и хочет видеть вас.
— Температура?
— Пока ничего…
Значит, руку еще не отрезали! Задыхаясь от волнения, Лунин вошел в "приемную". Навстречу ему шла маленькая женщина в платке и тулупе. Хильда! Кажется, она плакала. Кивнув Лунину, она вышла.
— Вы не заставляйте его вам отвечать, — шепнул доктор. — Ему больно шевелить губами. Ожоги…
Стараясь не стучать, Лунин вошел в "палату".
Лицо Серова было забинтовано, видны были только глаза. Когда Лунин вошел, глаза эти, такие знакомые, двинулись и улыбнулись ласково и печально. Углы рта у Лунина задрожали, как когда-то в детстве, но он пересилил себя и тоже улыбнулся.
Доктор вышел, чтобы не мешать им.
Они никогда не разговаривали слишком много друг с другом, а если говорили, так только о простом и обычном. Их близость создалась не с помощью слов, и слова вовсе не были им необходимы для того, чтобы понимать друг друга. По глазам Серова Лунин мгновенно отгадал всё, что происходит в нем, и Серов, увидев лицо Лунина с дрожащими уголками губ, тоже всё отгадал.
Им предстояла разлука. Лунин попросил Серова писать ему, сообщать свои адреса. Он и сам обещал писать обо всем, что творится в полку, чуть только получит адрес госпиталя, в который положат Серова. Серов отвечал ему движениями глаз, что понимает и совершенно согласен.
— Чемодан я ваш поберегу, — сказал Лунин. — Потом,
Грустная тень мелькнула в глазах Серова, и Лунин сразу понял, что она означает.
— Да, вернее всего, и не придется переправлять, — прибавил он поспешно. — Чемодан полежит у меня, пока вы не вернетесь в полк…
Он замолчал. Со двора доносился голос доктора, который распоряжался, устраивая что-то в санитарной машине. Шофёр наливал воду в радиатор, готовясь к поездке. Лунин молчал и смотрел на Серова, чувствуя, что видит его уже последние мгновения. Тяжелый топот раздался на крыльце, и Лунин, скосив глаза, заметил через окошко Проскурякова и Ермакова, которые шли проститься с Серовым.
Вот и всё. Им больше уже не быть наедине.
И вдруг бинт, закрывавший губы Серова, зашевелился. Серов что-то старался сказать.
Лунин нагнулся к нему и услышал:
— Если придет письмо…
Лунин сразу понял, о каком письме он говорит. Если придет в конце концов письмо от той женщины…
— Я перешлю, перешлю, — сказал Лунин, кивая. — И вам перешлю и ей напишу.
Вошли Проскуряков с Ермаковым. Лунину не хотелось оставаться с Серовым при других, и он тихонько вышел на крыльцо. У санитарной машины уже собрались многие, чтобы проводить Серова. Все поглядывали на Лунина, но никто не заговорил с ним, так как всем было понятно его состояние.
Лунин услышал, как доктор в сенях сказал Проскурякову:
— Я не отнял, но это еще ничего не значит. Могут отнять в госпитале…
Они вышли, прошли мимо Лунина. Доктор раскрыл дверцу санитарной машины, заглянул внутрь, показал Проскурякову. Санитары вынесли Серова на носилках — закутанного, прямого, длинного, неподвижного. Лунин хотел еще раз увидеть его глаза, но глаза его были закрыты. Носилки с Серовым внесли в машину, доктор уселся рядом с ним, дверца захлопнулась, и машина покатила между двумя рядами изб.
— Майор, — сказал Проскуряков Лунину, — пойдем посмотрим, как живут ваши техники. А то приедут со знаменем — могут поинтересоваться.
— Есть! — ответил Лунин.
Теперь он один остался из всех рассохинцев и обязан был довести их дело до конца.
День был темный, хмурый; казалось, что всё еще утро, что вот-вот рассветет, но так и не рассвело даже к обеду, а после обеда стало еще темнее.
Ховрин сидел у себя в избе и писал, когда за окном у раздвоенной березы остановилась машина. Раздался стук шагов на крыльце, и в избу вошел Уваров.
Ховрин сразу всё понял.
— Уже? — спросил он, вставая.
Уваров был бледнее и сдержаннее, чем обычно.
— Надевайте шинель, — сказал он. — Поедемте со мной. Вам надо это видеть.
Он усадил Ховрина рядом с собой в машину, и они поехали.
— Вы знаете, кто привез полку новое знамя? — спросил Уваров.
— Командующий ВВС?
— Нет!
— Кто же?
— Жданов!
Впереди шла другая машина — большая, черная.
Белое поле аэродрома, окаймленное почти невидимым в сумерках лесом, казалось огромным и пустынным. Теряясь в этом огромном белом пространстве, на краю аэродрома чернела короткая цепочка людей.