Бальзак и портниха китаяночка
Шрифт:
— Кто это вам сказал?
— Мне об этом как-то написал сын.
— Ничего про это не знаю.
— Отец вам никогда не рассказывал? Какая поразительная скромность! Ваш отец, должно быть, действительно великий дантист.
— Он сейчас в заключении. Его объявили врагом народа.
— Да, я знаю. Отец Очкарика ничуть не в лучшем положении, — она понизила голос и зашептала: — и все-таки не надо унывать. Сейчас в моде невежество, но настанет день, и обществу вновь потребуются хорошие врачи, и председателю Мао опять понадобится ваш отец.
— Как только я снова увижу отца, я обязательно передам ему ваши милые слова.
— И
— Потрясающе! — воскликнул я. — И о чем же?
— А это, мой мальчик, профессиональный секрет.
Она нанизала на спицу батат, очистила и, не дожидаясь, когда он остынет, отправила в рот.
— А знаете, моему сыну вы очень нравитесь. Он часто пишет про вас в письмах.
— Правда?
— Да, а вот вашего приятеля, который живет с вами в одной деревне, он просто терпеть не может.
Интересное признание. Я мысленно поздравил себя с тем, что назвался именем Лю.
— А за что? — поинтересовался я, стараясь изображать спокойствие и недоумение.
— Да, похоже, он немножко ненормальный. Он вбил себе в голову, будто мой сын прячет какой-то чемодан, и всякий раз, когда приходит в гости, всюду начинает его искать.
— Чемодан с книгами?
— Не знаю с чем, — ответила она. К ней снова вернулась подозрительность. — В конце концов сыну так надоели эти розыски, что однажды он не выдержал и ударил этого типа кулаком в лицо, а потом как следует отколотил. Сын писал, что вся комната была в крови этого ненормального.
Услышав это, я обомлел и чуть было не ляпнул, что ее сыночку надо бы не поддельные песни горцев сочинять, а заняться кино и придумывать для фильмов всякие дурацкие сцены в этом роде.
— Раньше я и не знала, что сын у меня такой сильный и так умеет драться. Я, конечно, в письме отругала его и потребовала, чтобы он никогда больше не смел рисковать и не ввязывался в драки.
— Мой приятель, узнав об отъезде вашего сына, будет страшно огорчен.
— Он что, собирался отомстить?
— Нет, не думаю. Просто он утратит надежду когда-нибудь заполучить этот чемодан.
— Ну разумеется. Какое разочарование для этого юноши!
Ее носильщик стал уже выказывать признаки нетерпения, и она, попрощавшись со мной,
взгромоздилась нас стул и занялась вязанием. Через несколько минут она уже была далеко.
Дед нашей Портнишечки был погребен в стороне от главной тропы в южном конце кладбища на округлой площадке, где хоронили бедняков; некоторые из тамошних могил уже превратились в обычные бугорки разной высоты. Но кое-какие были в приличном состоянии, и в зарослях пожелтевшей травы над ними высились надгробные камни. Надгробье могилы, которую пришла почтить Портнишечка, было очень скромное, почти бедное — темно-серый камень с синими прожилками, уже покрывшийся трещинками, следствиями перемены погод в течение многих десятилетий; на нем были высечены только фамилия и две даты, сообщающие о продолжительности бренной жизни предка нашей подруги. Портнишечка и Лю положили на могилу цветы, которые собрали по пути — какого-то кустарника с глянцевыми зеленоватыми листьями в форме сердца, цикламены, изысканно изгибающие свои головки, бальзамин, а также несколько редко встречающихся диких орхидей с молочно-белыми без единого пятнышка лепестками и сердцевиной нежно-желтого
— Чего это у тебя такая унылая физиономия? — удивился Лю.
— Справляю траур по Бальзаку, — отвечал я.
Я вкратце рассказал им про свою встречу с поэтессой-вязальщицей, матерью Очкарика. Ни бессовестная переделка песен, украденных у старого мельника, ни окончательное прощание с Бальзаком, ни неминуемый отъезд Очкарика не произвели на них такого удручающего впечатления, как на меня. Скорей даже наоборот. А то, что я назвался сыном великого дантиста, здорово их развеселило, и они долго хохотали, тревожа покой тихого, пустынного кладбища.
Я смотрел на смеющуюся Портнишечку и восхищался ею. Она была прекрасна, но совсем иной красотой, чем тогда, во время киносеанса на баскетбольной площадке, когда у меня трепетало
сердце. Смеясь, она казалась такой прелестной, что я, не раздумывая, тут же женился бы на ней, и неважно, что она подружка Лю. От ее смеха исходил аромат диких орхидей, который был куда сильней, чем запах всех других цветов, лежащих на могиле; ее дыхание было сладостным и жарким.
Мы остались стоять, а Портнишечка опустилась на колени перед могилой деда. Она многократно кланялась ей, говорила какие-то утешительные слова, и это звучало, как ласковый журчащий монолог.
Внезапно Портнишечка повернулась к нам и произнесла:
— А что если украсть книги у Очкарика?
При посредничестве Портнишечки мы знали все, что происходило — буквально час за часом — в деревне Очкарика в дни, что предшествовали его отъезду, который был назначен на четвертое сентября. Благодаря своей профессии портнихи ей, чтобы разузнать обо всех происшествиях, достаточно было болтать с приходившими из окрестных деревень клиентами, среди которых были и женщины, и мужчины, и старики, и дети. Так что ничего не могло от нее укрыться.
Очкарик и его мать поэтесса решили с большой помпой отпраздновать завершение процесса трудового перевоспитания и собирались за день до отъезда устроить праздник. Шел слух, что поэтесса подкупила старосту и тот дал согласие забить одного буйвола, чтобы на пиршестве под открытым небом угостить всех жителей деревни.
Оставалось только узнать, какой буйвол будет принесен в жертву и как он будет умерщвлен, поскольку закон запрещал забивать буйволов: на них дозволялось только пахать.
И хотя мы были единственными друзьями освободившегося счастливчика, в списке приглашенных на празднество мы не значились. Но мы ничуть не огорчились, так как собирались совершить
задуманное нами ограбление именно во время пира, сочтя, что это будет самое удобное время для похищения секретного чемодана Очкарика.
У Портнишечки в ящике комода, который когда-то ее мать принесла с собой в приданое, Лю нашел несколько длинных, уже поржавевших гвоздей. И мы, как настоящие воры, изготовили отмычку. Я долго тер о камень гвоздь, пока он не стал жечь мне пальцы. Потом обтер его о свои заляпанные грязью штаны и полировал до зеркального блеска. И когда я поднес его к лицу, у меня было ощущение, будто я вижу в нем отражение своих глаз и летнего, но уже слегка склоняющегося к осени неба. Следующий, самый ответственный этап взял на себя Лю; одной рукой он придерживал гвоздь на камне, а во второй сжимал молоток, который, описав в воздухе совершенную дугу, обрушивался на острие гвоздя, чуть расплющивал его, вновь взлетал, вновь обрушивался…