Бальзак
Шрифт:
Представьте себе по ту сторону моста несколько ферм, голубятню, около тридцати хижин, меж ними сады, изгороди из жимолости и жасмина, кучи навоза перед каждой дверью, кур и петухов на дорожках: вот село Пон-де-Руан, село красивое, увенчанное старинной церковью, церковью времен крестовых подходов, каких ищут живописцы для своих картин. Окружите все это рамкой из старых орешников, молодых тополей с бледно-золотыми листьями, разбросайте изящные здания фабрик по обширным лугам, в которых теряется взор под горячим, знойным небом, — и вы будете иметь представление об одном из тысячи уголков этой прекрасной земли». Вот где родилась краснощекость молодого Бальзака. — Надо полагать, что в одном из домиков этого села Пон-де-Руан и проживала та женщина, которой суждено, было вскормить своей грудью великого писателя Франции. История не сохранила нам ее имени. Известно только то, что Оноре
«Оноре Бальзак, 8 лет и 5 месяцев, перенес оспу без последствий, характер сангвинический, вспыльчив, подвержен нервной раздражительности, поступил в пансион 22 июня 1807 года. Обращаться к господину Бальзаку, его отцу, в Туре».
Вандомское училище
Очень часто биографы впадают в ошибку, основывая свои догадки не на материалах, а на художественных произведениях писателя, в чем следует упрекнуть Рене Бенжамена («Необычайная жизнь Оноре де Бальзака»), но в таких романах, как «Лилия в долине», «Луи Ламбер», «Шагреневая кожа» и «Погибшие мечтания» столь явно проглядывают автобиографические черты, что мы не можем обойти их вниманием и не раз будем возвращаться к ним и, отсеивая то, что создано художественным вымыслом, черпать в них краски для образа живого Бальзака. Кстати сказать, на автобиографичность этих произведений указывают Теофиль Готье, другие друзья и знакомые Бальзака и его сестра — мадам Сюрвиль.
Вот как вспоминает Оноре о своем пребывании в Вандомском училище в романе «Лилия в долине»: «Как только я научился читать и писать, мать отправила меня в Пон-де-Руан, училище, содержавшееся ораторианцами, которые принимали детей моего возраста в класс, называвшийся классом «латинских шагов» (pas latins), где оставались также ученики, запоздалое развитие которых не позволяло им усвоить начатки знаний. Я пробыл там восемь лет, ничего не видя и влача жизнь пария. Вот как это случилось и почему. Мне давали только три франка в месяц на мои скромные развлечения — сумма, которой едва хватало на перья, — перочинные ножи, линейки, чернила и бумагу, которыми мы должны были сами обзаводиться. Я был изгнан из общих игр, так как не имел возможности покупать ходули, веревки и другие вещи, необходимые для школьных развлечений. Чтобы быть принятым в игры, я должен был подлизываться к богатым или льстить сильным. Малейшая из этих низостей, которые так легко позволяют себе дети, заставляла мое сердце обливаться кровью. Я проводил время, сидя под деревом, погруженный в жалостные мечтанья, я читал там книги, которыми ежемесячно снабжал нас библиотекарь. Сколько горестей было скрыто в глубине этого чудовищного одиночества, какие ужасы порождала моя заброшенность!»
Внутренний облик мальчика-Бальзака нарисован самим Бальзаком с присущей ему правдивостью. Это подтверждается словами о нем директора Вандомского училища: «В первые два года от него ничего нельзя было добиться. Его противодействие всякой задаваемой ему школьной работе было непобедимо. Эти годы он провел частью в своей комнате, частью — в карцере, помещавшемся в дровяном сарае. Он слыл (по крайней мере в Вандоме) за изобретателя трехконечного гусиного пера, которым он писал свои штрафные работы. Потом ему пришло в голову опередить свой класс, и он стал писать сочинения, подражая второклассникам и риторам. Начиная с четвертого класса, его парта всегда была полна его писаниями, прозвище «поэта» дали ему воспитанники его класса и младшие, старшие же ученики его не признавали и охотно повторяли корявый стих из начатой им эпической поэмы:
О, Инка! О, король несчастный, злополучный!Рассказчик в романе «Луи Ламбер» признает себя автором этого стиха и добродушно над ним смеется».
Из этого описания школьных лет Бальзака становится ясно, почему в анналах Вандомского училища значится: «характера сангвинического, подвержен нервной раздражительности». Надо думать, что страдания одинокой и крайне впечатлительной детской души выражались у Оноре в резкой вспыльчивости, в быстрых переходах от грусти к веселью, от ласковости к грубым поступкам
Можно без преувеличения сказать, что первым местом самовоспитания для Оноре была тюрьма — иначе Вандомское училище назвать нельзя. Вот как он описывал свою alma mater в романе «Луи Ламбер»: «От испарений, которыми был заражен воздух, смешанных с запахом класса, всегда грязного и заваленного остатками наших завтраков и полдников, страдало обоняние… При наших классах имелись чуланчики, куда каждый прятал свою добычу — голубей, убитых для праздничного обеда, и блюда, похищенные из столовой.
В нашей жилой комнате находился громадный камень, на котором всегда стояло два ведра с водой (нечто вроде водопоя), куда мы каждое утро подходили сполоснуть лицо и руки по очереди, в присутствии надзирателя. Оттуда мы переходили к столу, где нас причесывали и пудрили женщины. Наша комната, которую убирали один раз в сутки, перед вставанием, всегда была неопрятна, — несмотря на множество окон и высоту двери, воздух в ней был тяжел от испарений прачечной, вони отхожего места и от пыли, которая летела, когда чесали парики… Этот училищный навоз, постоянно смешиваемый с грязью, которую мы приносили со двора, издавал невыносимое зловоние…
К трудностям душевного порядка, которые испытывал Ламбер, привыкая к училищу, присоединялось еще не менее суровое испытание, через которое мы прошли все: телесные страдания, выражавшиеся в самых разнообразных формах. Детская нежная кожа требует тщательного ухода, особенно зимой, когда дети переходят из ледяной атмосферы грязного двора в жарко натопленный класс. Лишенные материнской заботы «младшие» и «самые младшие» покрывались волдырями, кожа их трескалась.
Во время перемены им приходилось делать перевязки, но производилось это плохо, ввиду большого количества больных рук, ног и пяток… Его нежное, как у женщины, лицо, его уши и губы покрывались трещинами при малейшем холоде. Его руки, такие мягкие, такие белые, краснели и распухали. У него постоянно был насморк… Итак, Луи был объят страданиями до тех пор, пока не привык к вандомским нравам…»
Бальзаку было 14 лет, когда по просьбе директора училища господина Марешаля-Дюплесси мать приехала в Вандом, чтобы взять его домой. «На него, — вспоминает сестра, — нашло какое-то оцепенение. Учителя думали, что это не следует приписывать его умственному переутомлению, ибо он был в разряде ленивых и нерадивых учеников, но сам Бальзак впоследствии говорил, что у него тогда был своего рода застой мыслей, вызванный неумеренным чтением. Он прочел значительную часть богатой школьной библиотеки. Вернулся он домой похудевший и истощенный и напоминал лунатика, спящего с открытыми глазами. Он не слышал вопросов, с которыми к нему обращались, и не находился, что ответить, когда его внезапно спрашивали: О чем ты думаешь? Где ты витаешь?»
Бальзак проучился в Вандоме семь лет. Оттуда его взяли из второго класса и через некоторое время отдали экстерном в Турский лицей. Но там его пребывание было коротко. В конце 1814 года отец Бальзака получил назначение в Париж на должность заведующего поставкой провианта 1-й дивизии, и вся семья переехала в Париж и поселилась в квартале Маре.
«В эпоху Реставрации квартала Маре еще не коснулись перестройки и прокладки новых улиц, которые впоследствии совершенно изменили его лицо, — пишет Л.-Ж. Арригон. — Со своими старыми домами XIV и XV века, увенчанными башенками, со своими особняками времен Людовика XIII, замысловато сложенными из камня и кирпича, со своими величественными зданиями с фронтонами и коринфскими колоннами XVII и начала XVIII века, — он представлял собою живописный музей различных возрастов Парижа, был как бы живым свидетелем эволюции нравов и обычаев столицы. Он сохранял еще если не аристократический характер, то во всяком случае буржуазную добропорядочность. Несмотря на то, что мало-помалу (это движение началось уже во второй половине XVIII века) мелкий люд начал проникать в самые узкие его улицы, в гнусные и грязные дома, несмотря на то, что многие из бывших барских домов были уже преобразованы в рабочие жилища, там жили в большом количестве судейские чиновники и адвокаты, нотариусы и поверенные охотно открывали там свои конторы».