Бальзам Авиценны
Шрифт:
Потом начали дарить подарки: камчу с рукоятью из слоновой кости, инкрустированную золотой проволокой, ловчего беркута, кровного скакуна, редкие меха. Когда очередь дошла до русских, капитан решил не ударить в грязь лицом. Он приказал принести бутылку французского коньяка, вручил ее Масымхану, а потом снял с себя горскую шашку и на вытянутых руках протянул хозяину:
– Дарю твоему внуку и желаю, чтобы он вырос таким же смелым джигитом, как его дед и отец!
Матвей Иванович перевел. Эффект превзошел все ожидания: казалось, в юрте разорвалась бомба! Степенные аксакалы
– Лопочет, что это ему прислал в подарок Белый царь, – с лукавой усмешкой перевел Денисов. Кутергину осталось только беспомощно развести руками. Он уже понял: коварные и хитрые азиаты во многом простодушны как дети.
Постепенно шум утих, все расселись по местам. Масымхан как-то обмяк, подобрел, загадочно улыбался. Он наклонился к Матвею Ивановичу и что-то шепнул. Тот усмехнулся:
– Федор Андреевич! Хозяин спрашивает, откуда ты родом?
– Скажи, что родился я в Москве, а приехал из Санкт-Петербурга.
Масымхан, выслушав ответ, согласно закивал и вновь бросил какой-то вопрос.
– Спрашивает, долго ли ехал?
– Долго, – улыбнулся капитан. – Очень долго.
– Илик-чакрым? – заинтересованно повернулся к нему князек.
Федор Андреевич уже знал: чакрым – расстояние слышимости человеческого голоса. Но как и всё в Азии, чакрым был очень неопределенной мерой, и илик-чакрым, или пятьдесят расстояний, могло означать и десяток верст и три-четыре недели пути.
– Да, примерно столько, – не стал разочаровывать хозяина гость.
– Хорошо, – неожиданно сказал по-русски Масымхан и звонко хлопнул в ладоши. В юрту заглянула закутанная во все черное старуха. Хозяин крикнул ей непонятное слово, и старуха исчезла.
– Теперь держись, – засмеялся Матвей Иванович.
– Что тут затевают? – насторожился немного захмелевший Николай Эрнестович, но ему никто не ответил.
Вдруг двери юрты распахнулись, и вошла девушка. Увидев ее, Федор Андреевич обомлел: до чего же хороша! На ней был халат из тонкого желтого бархата, а поверх него переливался узорами камзол из золотой парчи. Густые черные волосы, заплетенные в косы, покрывала вышитая бисером фиолетовая плоская шапочка, отороченная мехом выдры. А лицо, какое лицо – богиня! Тонкие брови вразлет, жаркие миндалевидные глаза, прямой нос, высокие скулы и матово-смуглая кожа.
Маленький рот с красиво очерченными губами чуть приоткрылся в приветливой улыбке, показывая ровный жемчуг зубов. Острые упругие груди высоко поднимали ткань халата, тонкую талию туго перехватывал чеканный серебряный пояс, а на запястьях бренчали браслеты, украшенные кораллами и бирюзой. Легко ступая стройными ногами, обутыми в узорчатые сафьяновые сапожки, девушка направилась прямо к капитану, держа в руках поднос с позолоченной пиалой. Качнув тяжелыми серьгами, она поклонилась Федору Андреевичу.
Кутергин встал. Девушка поглядела ему в глаза, и темный румянец выступил у нее на скулах. Капитан заметил, как мелко дрожали унизанные
– Пей, – подбодрил Матвей Иванович. – Только не вздумай потом целовать! Отдари чем-нибудь.
Федор Андреевич как в тумане кивнул. К его удивлению, в пиале оказался не кумыс, а прекрасная мадера. Ну, Масымхан, ну, лукавый! Скосив глаза, Кутергин поймал на себе острый, испытующий взгляд хозяина.
Осушив пиалу до дна, капитан достал из кошелька золотой, бросил в посудину и поставил ее на поднос. Почему-то вдруг вспомнилось как подносили заздравную чару цыганки в Стрельне, но там все было по-другому – иной мир, совершенно непохожий на этот.
Девушка полонилась еще ниже и, не поднимая глаз, попятилась к выходу. Федор Андреевич проводил ее восхищенным взглядом.
– Зейнаб. – Палец Масымхана показал на закрывшиеся за девушкой двери юрты. – Хорош девка? Бери в жены!
– Так сразу? – опешил Кутергин.
Нет слов, Зейнаб красива, как сказочная пери, но – жениться? Увидеть невесту один раз и повенчаться на всю оставшуюся жизнь? А как они будут говорить, если она не знает русского?
Масымхан сладко щурился и внимательно наблюдал за гостем. Наверное, на лице капитана отразилось удивление, и хозяин, не прибегая больше к помощи Денисова, повел разговор сам.
– Нравится девка? Зачем думать? Хорош жена будет, джигит рожать будет, слушать тебя будет!
На русском он говорил с жутким акцентом, с трудом подбирая слова, и от этого каждая его фраза, оттененная непередаваемой интонацией привыкшего повелевать степняка, казалось, приобретала особый, не угадываемый до конца смысл.
– Зейнаб здоровая, молодая. – Масымхан на пальцах показал: его дочери шестнадцать лет. – Хочешь – себе вези, хочешь – здесь живи!
Осоловевшие от кумыса и жирной обильной пищи аксакалы и племенные князьки не прислушивались к их тихой беседе. Фон Требин уже клевал носом, и лишь Денисов сидел как ни в чем не бывало и доброжелательно улыбался.
– Такие серьезные дела не решают в одночасье, – вяло отбивался Федор Андреевич.
Масымхан его не понял, и Матвею Ивановичу пришлось перевести.
– Зачем сразу? – Выслушав перевод, хозяин поднял руки ладонями вверх. – Мала-мала думай!
Он выбрал на блюде жирный кусок мяса с мозговой костью и подал его капитану. Потом вытер сальные пальцы о голенища сапог.
– Смотрины устроили? – улыбнулся Кутергин и покачал головой.
– Любимую дочь сватает, – заметил хорунжий. – Он тут вроде царька. Породнитесь – и ему, и тебе хорошо.
– Какая же во мне корысть? – удивился капитан. – Я человек небогатый.
– Зато он богат, – бубнил Денисов. – Знаешь, что для него значит иметь зятя из самого Петербурга?
– Многа, ой, многа, – подтвердил Масымхан.
Федор Андреевич вспомнил жаркие, миндалевидные глаза Зейнаб, ее высокую грудь, маленькие ноги в сафьяновых сапожках, и сердце у него сладко заныло. Одеть ее в приличное европейское платье, сделать прическу, научить вести себя в обществе… Бог мой, а как она ходит, какая природная грация!