Бамбино
Шрифт:
— Э, саиб, ты правильно говоришь, я был исправным крестьянином, и было так потому, что я любил землю и любил труд. И сегодня я люблю землю и люблю труд и хочу, чтобы дети мои и впредь никогда не давали весной высыхать земле до пыли. А что касается аллаха, то ему было угодно поставить в Кабуле новую власть — ведь недаром Коран говорит, что волос не упадет на землю с головы человека без воли аллаха. Значит, что-то изменилось в мыслях аллаха, если жизнь наша пошла другим путем. И знаешь, саиб…
Старику Барату не удалось договорить. Хаджи Гулям дал знак душманам, и автоматные очереди оглушили всех находившихся
Исхак, не отрываясь, глядел на деда и видел, как жизнь уходит из него. И вот уже нет старого Барата, а есть лишь желтая кожа, седые волосы, куча тряпья на полу.
Исхак стоял, и слезы лились у него из глаз, а в углу стояли притихшие женщины.
Потом душманы разожгли очаг, взяли железный прут, которым старик мешал дрова, накалили его и подошли к Исхаку. Тот уже знал, что, если он вышел со стариком в поле, ему не миновать беды, и теперь крепко закусил губы, чтобы не закричать, не унизиться перед этими собаками, которые только что убили его деда.
Душманы сорвали с его плеч рубашку и покрутили у него под носом раскаленным прутом. Потом они приложили его к спине мальчишки. Острая боль пронзила все тело Исхака, и оно затрепетало у них в руках. Но он смолчал. Душманы подождали несколько минут.
Исхак, прикрыв глаза, не смотрел ни на прут, ни на душманов, — он заставил себя думать о другом: он снова и снова представлял себе, как отряд Латифа на джипах рвется через долину к горам вслед за бандой Хаджи Гуляма, и эта картина была так захватывающе восхитительна, что отгоняла даже страх перед болью.
Но вот прут прикоснулся к спине, потом еще раз, тело Исхака снова затрепетало от этого ужасного прикосновения, а в мыслях его джипы все неслись и неслись по долине к высокой скале, за которой начиналась дорога в горы. На закушенных губах выступила кровь.
— Вы, женщины, помните, — обратился Хаджи Гулям к жене Барата и к матери Исхака, — мою землю трогать нельзя, и передайте мужчинам вашего рода, чтобы они не причиняли зла Хаджи Гуляму.
…Никогда еще Исхак не гнал так быстро свой велосипед. Ноги его совсем занемели, спина горела от ожогов, и каждое прикосновение рубашки к ранам причиняло боль. Он летел по долине мимо мертвых, безжизненных, необработанных полей, по каменистой серой дороге, и мелкие камешки с сухим треском разлетались из-под колес. Хребты Гиндукуша со всех сторон обступали долину, их снежные вершины ярко блистали в ослепительной синеве неба, а над долиной, безжизненной землей, бурыми горами и снежными вершинами, над ярко-синим небом висело совсем низко белое раскаленное солнце, беспощадно сжигая все живое.
Оно било Исхака сверху наповал, и он в этой сумасшедшей гонке с каждой минутой чувствовал его страшные обжигающие удары. В это время дня никто из крестьян не выходил из дому; показывались лишь тогда, когда солнце приближалось к вершинам гор и немного умеряло свою палящую силу.
Исхак все крутил и крутил педали; главное было добраться до шоссе на Гордез, а дальше пойдет легче. Сердце его билось в груди так сильно, что становилось больно; ему некогда было вытереть пот, и он струился по его лицу, груди, спине и разъедал ожоги.
Но вот наконец и шоссе —
Исхак вбежал в комендатуру городского Цорондоя и тут же в коридоре столкнулся с Латифом. Тот неторопливо шел по коридору, покручивая в руках неизменный пистолет.
— Латиф, они только что ушли в горы, — только и крикнул мальчишка, а сержант уже бежал по коридору в караульную комнату, где находился дежурный наряд.
Через несколько минут десять автоматчиков на двух джипах мчались по шоссе в сторону гор, а дежурный по комендатуре звонил в воинскую часть и просил подмоги: банда Хаджи Гуляма насчитывала до тридцати человек, вооруженных автоматами, при двух пулеметах.
Джипы шли на предельной скорости. Исхак мотался, подпрыгивал на переднем сиденье автомашины. Наконец-то сбылась его мечта, свершилось то, что он десятки раз представлял себе, сидя во дворе в застывшей после бандитского налета деревне и видя сквозь открытые ворота, как душманы уходили в горы: джипы с вооруженными людьми, с Латифом несутся за ними следом. Стрельбы еще не было, но Исхак знал: она обязательно будет.
Теперь он представлял себе, что Хаджи Гулям, загнанный цорондоевцами, как дикий баран, прыгает с камня на камень в своем изящном пиджаке, в галстуке, а автоматчики бьют и бьют по нему, разбрызгивая вокруг каменные брызги, пока наконец одна из очередей не прекращает этот последний бандитский бег.
Джипы пронеслись мимо деревни, поднимая клубы бурой пыли, но и сквозь пыль Исхак увидел, как чуть ли не все жители вышли за ворота, и стоят молча около высокой глиняной стены, и смотрят на проносящиеся мимо автомашины. Стоят старики, молодые мужчины, женщины, дети, и ни один из них не шевелится, не поднимает руки, не издает ни единого звука, потому что все они знают: среди них стоят люди Хаджи Гуляма и назавтра начнется новое дознание и расправа.
Исхак высунулся из окошка и прокричал в пыль:
— Мы их уничтожим! Это я вам говорю, Исхак, сын солдата и внук старого Барата! Идите в поле и работайте. Он не уйдет от нас!
А деревня была уже позади.
Автоматчики соскочили с автомашин около самой скалы; дальше в горы вела неширокая петляющая караванная дорога. Около скал, там, где Хаджи Гулям любил стоять и смотреть на свое родовое гнездо, на долину, на деревню, валялись окурки сигарет. Сколько их набралось здесь за время бандитских налетов! Некоторые были совсем свежие.
Сейчас душманы, не торопясь, с остановками поднимаются в свое урочище, и если они успеют пройти небольшое плато и ущелье, то взять их будет невозможно. Один человек, спрятавшись за выступом скалы, способен уложить на узкой тропе, что идет вдоль обрыва, столько людей, сколько у него достанет патронов. Обойти урочище нельзя, вокруг него стоят неприступные кручи, посадить здесь военный вертолет трудно: слишком мало пространство среди гор; к тому же бандиты, вооруженные пулеметами, могут легко его сбить. Выход был только один. Захватить банду на пути из урочища было невозможно, потому что в деревне агенты помещика сразу узнали бы о засаде и дали знать Хаджи Гуляму. Значит — на обратном пути, не подпуская душманов к их гнезду и навязав им бой в горах, на караванной дороге, на склонах Гиндукуша.