Банда 5
Шрифт:
— Алло, — сказал Пафнутьев. — Аркаша? Здравствуй.
— Паша?! — раздался изумленный вопль. — Ты? Жив?!
— Ох, Аркаша... Не знаю, что и ответить...
— А ты, Паша, ничего не отвечай! Понял?! Ни слова!
— Ох, Аркаша...
— Тебе, наверно, плохо без меня?
— Знаешь, похоже, я умираю...
— От безысходности?! — заорал Халандовский. — От одиночества и беспросветности существования?! — продолжал он радоваться так, будто только и ждал повода выкрикнуть все это в телефонное пространство. — От бесконечности забот и бессмысленности всех твоих усилий в этой жизни?!
— А
— Он совсем рядом с истиной, Паша! Потому что мой диагноз — сама истина. Я знаю, откуда в тебе тоска этого вечера! Знаю, Паша! Мне ведома причина!
— В чем же она, Аркаша? Скажи мне наконец, чтобы я мог хоть попытаться устранить ее...
— В несовпадении пространства и времени! — заорал Халандовский так, будто открылась наконец для него какая-то страшная тайна. — Да, Паша! Да! Ты там, в своем кабинете, пропитанном вчерашними преступлениями, подсохшей кровью, застарелой ненавистью и унынием! А стол, накрытый стол, который просто ломится у меня на глазах от напитков, закусок, от веселого доброжелательства и неутоленного гостеприимства... Этот стол находится здесь и зовет нас в будущее, счастливое будущее, что бы не говорили об этом наши скороспелые демократы. Человечество всегда стремилось в счастливое будущее и будет стремиться. И негоже нам с тобой увиливать от этого общечеловеческого стремления!
— И этот стол... Ты говоришь... Он накрыт? — растерянно пробормотал Пафнутьев.
— Да, Паша! Да!
— И ты знал, что я позвоню, что мне сейчас не очень...
— С утра, Паша! С утра жду твоего звонка!
— Но я сам этого не знал...
— Но теперь-то ты знаешь!
— Слушай, Аркаша, — в голос Пафнутьева начала просачиваться жизнь, — ты хочешь сказать...
— Не медли, Паша! Не теряй ни секунды!
— Хорошо, Аркаша... Не буду...
Он хотел еще что-то сказать, но из трубки уже неслись короткие поторапливающие гудки. Пафнутьев некоторое время слушал их, и они ему нравились — в них слышались надежда на избавление. Машина дожидалась его во дворе, и он знал, что у Халандовского будет ровно через десять минут.
Пафнутьев поднялся из-за стола легко и порывисто, будто сбросил с себя непосильный груз, будто кончилась тягостная неизвестность и наступила наконец полная определенность.
— К Халандовскому! — сказал он водителю. Тот не стал спрашивать дорогу, ничего не стал спрашивать. Кивнул и тронул машину с места. А через десять минут остановился у дома, хорошо ему знакомого. — Ждать меня не надо, — сказал Пафнутьев.
— Понял, — откликнулся водитель. — Утром заезжать?
— Знаешь... Да.
— Приятного вечера, — сказал водитель.
Пафнутьев, уже готовый было выскочить из машины, вдруг остановился. Ему не понравились слова водителя. Вроде ничего плохого не сказал, даже хорошего попытался пожелать, но не понравились Пафнутьеву его слова. Он как бы вмешался в тот неслышный, трепетный разговор, который уже начался в душе Пафнутьева с Халандовским. Своими словами водитель влез в то, что должно
— Володя, — медленно проговорил Пафнутьев, глядя прямо перед собой в лобовое стекло. — Ты меня, конечно, извини за грубость и невоспитанность... Но не надо мне желать приятного вечера. Ни сейчас, ни в будущем. Повторяю — ни сейчас, ни в будущем. Ладно? Я суеверный. Сглазу боюсь. Приятный будет у меня вечер или не очень... Не надо тебе об этом думать, ладно? Я уж сам как-нибудь... А ты подумай о чем-нибудь другом... О жене, детях, о том, например, чем ты их сегодня порадуешь, какие подарки привезешь... Ладно?
— Извините, Павел Николаевич, — растерялся водитель от неожиданных слов начальства. Он почувствовал, что говорит Пафнутьев хотя и негромко, но с хорошим таким внутренним напором. — Без всякой задней мысли, как говорится...
— И ты меня извини... Я сегодня плохой.
Пафнутьев хлопнул водителя по плечу и вышел из машины, бросив за собой дверцу. На машину больше не оглянулся и, наклонив голову, широким шагом направился к подъезду. А когда поднялся на третий этаж, увидел широко распахнутую дверь и Халандовского, который через порог протягивал к нему свои мощные мохнатые лапы.
— Здравствуй, Аркаша, — проговорил Пафнутьев, трепыхаясь в объятиях Халандовского. — Какой-то я дерганый стал, совсем нехороший... На водителя сейчас наехал...
— Хороший водитель должен знать, — Халандовский воткнул толстый указательный палец в грудь Пафнутьева, — что главная его задача вовсе не машину водить!
— В чем же его задача?
— В том, чтобы оберегать начальство от нервных срывов! Брать на себя, понял?! Брать на себя все удары чувственного и даже, — Халандовский вынул палец из груди Пафнутьева, назидательно поднял его вверх, — даже криминального толка!
— Ох, Аркаша! — вздохнул Пафнутьев уже в прихожей. — Слушал бы тебя и слушал бы...
— Меня полезно не только слушать, но и слушаться! Запомни это, заруби себе это на чем-нибудь! На носу, на ушах, на лбу... Где там у тебя еще есть свободное место?
Когда Пафнутьев, сковырнув с ноги туфли и сбросив пиджак, прошел в комнату, из груди его тихо выплыл слабый стон. Он прислонился к двери и закрыл глаза, чтобы еще хоть немного протянуть свое неведение и не видеть знакомого до последней царапины журнального столика.
Ничего не было на нем особенного, необычного, просто все было достойно и уместно. Запотевшая бутылка «смирновской», похоже Халандовский вынул ее из морозилки, когда увидел пафнутьевскую машину, въезжавшую во двор. Рядом стояли стопки, хорошие стопки, пузатенькие, граммов этак на восемьдесят-девяносто. В тарелке алели крупно нарезанные помидоры с удаленной уже зеленой сердцевинкой. Крупная соль в розетке для варенья. Ломти свежего хлеба. Тарелка с громадными, как халандовская ладонь, котлетами. Баночка с хреном. Блюдце с ненарезанными укропом и петрушкой.