Банда 6
Шрифт:
— Мне кажется, вы что-то хотели сказать.
— Хотел... А сейчас вот думаю: стоит ли...
— Стоит.
— Собственно, мне лично все уже достаточно безразлично, — протянул Вьюев, но Пафнутьев громко его перебил:
— Но есть, есть грозный суд, наперсники разврата! Есть грозный судия! Он ждет, он недоступен звону злата! И мысли, и дела он знает наперед! Напрасно вы прибегнете к злословью, оно вам не поможет вновь! И вы не смоете всей вашей черной кровью — праведную кровь!
Полумрак, в который был погружен второй этаж, глубокие тени, свет из глубины башни, орущий Пафнутьев, его слова о черной крови — все это произвело
— Не понимаю, в чем вы меня обвиняете? — наконец пролепетал он. — Какая кровь, какой разврат... Что вы говорите, Павел Николаевич, как вы можете?
— Лермонтов, — сказал Пафнутьев уже обычным голосом. — Михаил Юрьевич. Родился в четырнадцатом, а умер в сорок первом году прошлого века. Заметили мистику?
— Какую мистику? — прошептал Вьюев.
— Цифры! — воскликнул Пафнутьев с непонятной убежденностью. — Цифры, обозначающие даты рождения и смерти как бы поменялись местами. Родился в четырнадцатом, а умер в сорок первом.
— Что же из этого следует?
— Худолей говорит, что все цифры, характеризующие преступления в этом доме, не имеют законченных форм, они как бы растекаются, они зыбки и неустойчивы, постоянно меняют свою суть, свое значение.
— Не понимаю!
— Тройка может превратиться в восьмерку, единица — в семерку, шестерка переворачивается и становится девяткой.
— И что? — просипел Вьюев.
— Худолей говорит, что будут трупы.
— О боже...
— Нам надо поговорить, — твердо сказал Пафнутьев.
— Да, наверное, это необходимо. Худолей прав, еще могут быть жертвы... Убийцы не остановятся, пока не достигнут своих целей. Вы должны все знать, вам необходимо все знать, иначе...
— Где ваша комната?
— Вот здесь, направо.
— Идемте, — сказал Пафнутьев и первым шагнул в темноту.
Где-то внизу продолжал работать телевизор, ведущий с потеками пота вдоль ушей, визжа от азарта, вручал утюги, сковородки, стиральные порошки, прокладки, оснащенные крылышками, прокладки без крылышек, которые не пропускали влагу и позволяли задирать ноги, прыгать в машины, перемещаться в пространстве, не оставляя следов. Это для Пафнутьева было в прокладках самым важным — с ними человек мог вести себя в жизни раскованно и непредсказуемо, не оставляя следов. Поэтому рекламу прокладок всегда он просматривал чрезвычайно внимательно, вслушиваясь в каждое слово, всматриваясь в каждый кадр, не переставая возмущаться, — ну почему не показать, как именно пользоваться этими прокладками, где именно должны порхать белоснежные крылышки.
Поначалу Скурыгин ходил по объячевскому дому, держась за стены, отдыхал у каждого подоконника, и постепенно оперативники привыкли к тому, что этот доходяга не скоро станет на ноги. Уже на следующий день, слыша за спиной его шаркающие шаги, оперативники даже не оглядывались, продолжая бдительно смотреть за теми, кто, по их мнению, действительно мог сбежать.
А потом наступил момент, когда Скурыгин решил, что уже всех убедил в своей слабости, в том, что может сам по себе помереть на ровном месте.
Набросив на плечи пальто, в котором еще среди зимы приехал в гости к Объячеву, даже не застегивая его, он направился к выходу — все той же шаркающей походкой, касаясь пальцами кирпичной стены, дыша широко раскрытым ртом.
— Куда собрался, дядя? — весело спросил
— Не могу больше, ребята, — просипел Скурыгин. — Пойду свежего воздуха глотну.
— Глотни, — рассмеялся здоровый, уверенный в себе оперативник. — Глотнуть никогда не грех... Я бы и сам не прочь глотнуть, да вот служба! — и он снова склонился над доской, снова принялся бросать костяшки, передвигать фишки, бормотать свои игровые прибаутки.
Скурыгин вышел на крыльцо, вдохнул весенний воздух, глубоко вдохнул, раз, другой, третий. И у него действительно закружилась голова. Он невольно схватился за ручку двери. В этот момент и увидел его другой оперативник, который все-таки решил проследить за Скурыгиным.
— Мужика и в самом деле водит, — пробормотал он.
Скурыгин сел на крыльцо, огляделся по сторонам. Он знал, что у него есть минут десять, те десять минут, за которые его никто не хватится. И он все так же медленно, покряхтывая и постанывая, спустился с крыльца, обогнул дом и оказался перед дорогой. Ярко светило солнце, лужи растаяли, из леса тянуло сосновым духом — теплым, тревожным, обещающим жизнь долгую и прекрасную, наполненную поездками, встречами, любовью, неожиданной, случайной и оттого еще более влекущей.
Скурыгин оглянулся на объячевский дом, вышел на дорогу и, все так же ссутулившись, начал быстро удаляться от места своего заключения.
Он сам себе определил всего десять минут, которые и составляли его шанс. И еще он знал — когда обнаружится его исчезновение, оперативники не бросятся тут же на дорогу. Они начнут бегать вокруг дома, потом облазят сам дом, все его четыре этажа. Им и в голову не придет, что человек, который только что еле волочил ноги, вдруг рванет по весенней распутице в комнатных шлепанцах. И уж потом, потом только они попрыгают в свои «газики» и рванут по дороге в сторону города, но до этого пройдет не меньше двадцати минут. А сейчас, в эти вот считанные минутки, ему надо войти в лес, исчезнуть из поля зрения, чтобы не могли его увидеть в окно или с крыльца.
Расчет Скурыгина был прост — началось утро, начался рабочий день, и к поселку новых русских, и от поселка беспрерывной чередой тянулись машины с бетоном, вагонкой и кирпичами, с сантехникой и плиткой, песком и щебнем. Хоть одна машина, идущая порожняком к городу, должна его обогнать, должна настигнуть в лесной полосе.
Так и получилось.
Сзади раздался гудок, Скурыгин сошел с наезженной части на обочину и поднял руку.
Самосвал остановился. Ничего не поясняя, не спрашивая, Скурыгин рванул железную дверцу на себя и впрыгнул в кабину.
— В город? — спросил он.
Скурыгин хорошо знал, как вести себя в кабине самосвала, — надо спрашивать весело, отвечать напористо и всячески показывать, какой ты панибратский, простой, общительный человек. Высадить такого просто невозможно. Как его высадишь, если он свой в доску? Более того, нормальный водитель еще и отвезет, куда попросишь, и денег не возьмет, и всю жизнь тебе свою расскажет.
Такой вот водитель попался Скурыгину, и он уже через двадцать минут петлял по окраинным городским кварталам, выруливая к заводу железобетонных изделий, где самосвал должен был загрузиться перемычками для окон и дверей. Проезжая мимо троллейбусной остановки, Скурыгин попросил водителя остановиться, спрыгнул на обочину, махнул рукой и тут же забыл водителя, его грузовик и всю его жизнь, путаную и бестолковую.