Банда 7
Шрифт:
— Слушай, Паша, у меня к тебе просьба... Не трожь этого Сысцова. Ну на кой он тебе сдался? Старый хрыч, хотя и с заслугами.
— Его заслуги уходят корнями в позорное прошлое, Олег Петрович, — усмехнулся Пафнутьев, которого задели, задели прокурорские слова о позорном прошлом. Пафнутьев не считал позорным ни свое прошлое, ни прошлое страны, в которой он когда-то родился и прожил не меньше тридцати лет.
— Паша, — Шевелев положил ладонь на плотную коленку Пафнутьева. — Оставь Сысцова. Ты же не веришь, что он убил этих девочек? Ему ли с девочками путаться! Он был здесь и подробно, чистосердечно, откровенно рассказал
— Ценю, — уныло кивнул Пафнутьев.
— У тебя есть против него что-то конкретное? Если есть — бери! Я сам подпишу ордер на арест. Нет ничего конкретного — не лезь к мужику! — На этот раз в голосе прокурора чуть слышно звякнул металл.
Шутки кончились, подумал Пафнутьев.
— Мы договорились? — спросил Шевелев, снова укладывая свою ладошку на пафнутьевское колено.
— Я больше не буду к нему домой ездить, — покаянно произнес Пафнутьев.
— И сюда вызывать не надо. Если очень уж захочется, зайди ко мне, посоветуемся, вместе пригласим, в конце концов. Устроим ему перекрестный допрос, козлу похотливому!
— Это было бы интересно. — Пафнутьев уставился тяжелым, неподвижным взглядом в пол.
— Значит, заметано?
— Олег Петрович... Мне надо срочно показаться врачу, — медленно проговорил Пафнутьев, все так же глядя в пол. — Я прошу дать отпуск за свой счет... На неделю.
— Нет проблем! — воскликнул Шевелев радостно. — Хоть с завтрашнего дня.
— Мне бы с понедельника. Если не возражаете.
— Считай, что с понедельника ты в отпуске. Только оставь заявление секретарю.
— Спасибо, Олег Петрович. — Пафнутьев тяжело поднялся из кресла, невольно, может быть, сам того не сознавая, давая понять Шевелеву, что действительно нуждается в серьезном медицинском обследовании.
Понимал Пафнутьев еще одну тонкость разговора — не должен был Шевелев отпускать его даже в короткий отпуск, поскольку не завершено расследование двух убийств. Так не делалось, это было против сложившихся правил. Если бы Пафнутьев попросил неделю на то, чтобы проведать родителей, сделать ремонт в квартире, отдохнуть на даче, то, конечно, отпуска он бы не получил. Но если пошатнулось здоровье — отказать трудно. Он должен был сам облегчить задачу Шевелеву и выдвинуть такую причину, чтобы у того было право дать ему отпуск.
Шевелев проводил Пафнутьева до двери, заботливо поддерживая под локоток, а когда тот уже взялся за ручку, остановил, развернул к себе.
— Паша, значит, так... Мы договорились, да? — Шевелев смотрел жестко, и ни тени улыбки, благожелательства не осталось в его прищуренных глазах. Пафнутьев знал этот взгляд — так смотрели люди, которые не один раз побывали за колючей проволокой. И не за карманные кражи, нет. И понял Пафнутьев, что вся прокурорская доброжелательность, общительность, легкость — это вроде газетки, в которую завернута свинцовая труба.
— О чем договорились? — спросил он.
— О Сысцове.
— Олег
— Да-а-а?! Я и не знал, — Шевелев расплылся в улыбке.
— У нас с ним отношения давние, выверенные, можно сказать, — Пафнутьев осторожно и старательно проговаривал слова, которые ни к чему не обязывали, которые потом можно прослушивать много раз и не найдешь, не обнаружишь в них даже намека на какое-то обещание. Нужно быть очень уж опытным человеком, чтобы обнаружить пустоту этих слов и проглотить их.
Шевелев проглотил.
— Если увидите Ивана Ивановича, передайте ему, пожалуйста, что в самом факте моего посещения нет никакой угрозы. — Пафнутьев говорил чистую правду и опять лукавил. Да, в факте посещения угрозы не было, угроза была в другом — документы, фотографии, свидетельства, да и сами трупы, наконец, тоже взывали, требовали возмездия, их невнятный скорбный голос Пафнутьев слышал постоянно, как и плач неродившегося ребенка.
— Я его буду видеть сегодня же, — радостно заверил Шевелев. — Передам ему ваши слова и вашу благодарность.
— За что? — обернулся Пафнутьев, уже перешагнув порог.
— За назначение!
— Ах да, — кивнул Пафнутьев, слегка посрамленный собственным коварством. — Он об этом помнит.
— Добрые дела не забываются! — сказал на прощанье Шевелев, давая понять, что и Пафнутьеву предоставляется возможность сделать доброе дело — оставить Сысцова в покое.
«Он его будет видеть сегодня же, — проворчал Пафнутьев, шагая по коридору к своему кабинету. — Плотно, значит, взялся Сысцов за нашего прокурора. И, похоже, взялся давно, если его просьба вызвала столь горячее желание помочь, спасти, избавить. А вывод только один — Сысцов в опасности. Он не будет зря мельтешить перед этим Шевелевым и вязнуть в его услугах. Вот если бы узнать — в чем он почувствовал опасность? Ведь против него нет ну ничегошеньки. Единственное, что я могу, это сказать при случае: „Ах, как нехорошо, Иван Иванович! Надо же совесть иметь!“ И это все. Но не этих моих слов он опасается, там что-то более крутое».
— Ну что, Паша?! — вскочил из кресла Худолей, едва Пафнутьев перешагнул порог кабинета.
— Велено Сысцова не трогать.
— Значит, морда в пуху!
— Боюсь, это не пух. Из-за пуха Сысцов колотиться не будет. А он колотится. Как бы ни в крови была его морда.
— А Пияшев слинял.
— А Величковский плачет.
— К маме хочет, — хмыкнул Худолей.
— Боюсь, он плачет по другой причине. А Пияшев не заявил об ограблении, хотя взяли вы у него... Хорошо взяли. Как понимать?
— Мы на верном пути, Паша.
— Но у нас нет ничего! Ну, фотки с выбритыми прелестями... Ну, документы... Пияшев, конечно, нехорошо поступил, отобрав у девочек паспорта, но, в общем-то, разумно, во всем мире так делается. Надо ведь как-то кадры подзадержать... Фирма туристическая... Пахомова каждый месяц возит девочек на гастроли... Теперь Величковский...
— Он все еще хочет наш туалет отделать? — спросил Худолей.
— Мечтает.
— Пусть отделает! Я завезу ему кафель, песок, цемент, выделю двух помощников. За выходные сделают. Ему бы только в камеру не возвращаться... А, Паша? Пусть!