Банда Тэккера
Шрифт:
— Для начала сойдет.
— Нет, дитя! — выкрикнул вдруг Генри. Казалось, он внезапно потерял рассудок и кричит самому себе. — Плохое — это не то. Это еще не совсем плохое — отнять у человека жену или жизнь, или плюнуть в лицо своему отцу. Да, да, даже это, даже плюнуть, от самого сердца плюнуть в лицо своему отцу. В жизни каждого человека может быть секунда, даже неделя, даже месяц, год, когда он попадает в такое положение, вынести которое он не в силах, и тогда с ним может случиться что-то плохое. В каждом это есть, и нужно просто несчастное стечение обстоятельств, чтобы это вышло
Казалось, что Генри уже не замечал больше присутствия Дорис. Он старался подавить слезы, прихлынувшие к глазам. Дорис с минуту смотрела на него растерянно, потом в смущении отвела глаза. «Он, должно быть, болен, — подумала она. — Верно, у него лихорадка или еще что-нибудь, если он мелет всю эту чепуху и не может остановиться».
Генри огромным усилием воли взял себя в руки. Он увидел, что Дорис не смотрит на него, и стиснул рукой ее плечо.
— Посмотрите, — сказал он настойчиво. — Посмотрите, посмотрите, посмотрите на меня. Забудем о светском обществе, о хронике светской жизни. Я поведу вас в одно солидное буржуазное заведение, где собираются жирные, здоровые люди — солидные, крупные буржуа. Знаете, куда мы пойдем? В этот самый… как он называется, где поет Лейла Орр и обед стоит два доллара?
— Фэмос Палас.
— Вот, правильно. Она изумительна, как, по-вашему?
— Я очень люблю ее исполнение.
— Ребенок. Тело ребенка, и лицо, и голое ребенка, и эти худые, угловатые руки, которые она простирает к публике.
— В горле у нее такой первоклассный инструмент — дай бог каждому.
— Да, да, голос льется у нее из горла и стекает вдоль рук. Такой высокий, дремотно-детский голосок, и он убаюкивает вас, и вы сидите словно в полусне, а потом пробуждаетесь, и вам кажется, что она прикорнула у вас на коленях.
— Она умеет себя подать. Это кое-что значит. Если у вас это есть — если вы умеете себя подать, — тогда у вас есть все, что нужно для сцены.
— Да, да! Вы так думаете? Это как раз то, что в ней есть. Она умеет так подать себя, что каждому из слушателей кажется, будто она сидит у него на коленях, прикорнула у него на коленях, и жмется, и ластится, и воркует, как маленькая девочка, которой та-ак хо-о-о-оочется спа-а-а-ать. Ну, а потом? Потом? Ведь вы же понимаете — этого недостаточно. Почтенные буржуа могут отправиться домой и получить там все эти удовольствия бесплатно. Ради этого им совсем нет смысла платить два доллара за обед с несварением желудка в придачу. И поэтому потом… вы знаете, что происходит потом?. Она принимается за дело. Делает свой бизнес.
— Кто? Лейла Орр?
— Да, да. Я видел ее. Она поддает им жару. Поет детские песенки с непристойным смыслом и обсасывает этот смысл — высасывает его из каждого слова своим маленьким детским язычком. Это ужасно, вы знаете? Вам кажется, что вас облили экскрементами. Она спекулирует на идеалах детства, чтобы взобраться к вам на колени, а потом, пока она нежится и воркует, как сонная маленькая девочка, которой пора в постельку, вы вдруг замечаете, что она делает свое дело,
— Господи боже мой! Мистер Уилок! Пожалуйста, перестаньте! Неужели вам всегда все кажется таким неприличным?
— Что именно?
— Я знаю, как работает Лейла. Послушать вас, так на свете вообще нет ничего приятного.
— Приятного? О, конечно, это очень приятно, весьма приятно, когда у вас все железы внутренней секреции начинают вдруг работать — вдруг все сразу, точно Тосканини взмахнул палочкой — и оркестр заиграл.
— Да это вовсе не так. Я ее сто раз слышала и знаю, что это совсем не так. Просто вы не можете поверить, что на свете есть что-нибудь хорошее.
— Нет, не могу, — сказал Генри.
Дорис молчала.
— Да, не могу, — повторил он. — Это же самая простая истина. Никто никому на свете не делал ничего хорошего. Никому — ни другим, ни самому себе. Этого не бывает в нашем мире.
Дорис продолжала молчать.
— Вы слышите, что я говорю? — закричал Генри. — Вы понимаете, что я говорю?
— Я не понимаю, о чем вы говорите, — ответила она тихо. — Чего, собственно, хотите вы добиться?
— Я? Хочу добиться?
— Да. Чего вы хотите от меня добиться?
— От вас? От вас? Ничего. Можете мне поверить. Ничего. Решительно ничего. Я хочу дать вам все и ничего не попрошу у вас взамен.
— Я, кажется, уже хочу спать, — сказала Дорис. — Пожалуй, я пойду домой.
— Вас пугает такой вид порочности?
— Нет, но уже поздно. Второй час уже.
Генри сразу принял покаянный вид.
— Мы только зайдем в одно место, поглядим представление, и все, — сказал он.
— Нет, уж, пожалуй, не стоит, — Дорис слегка отстранилась от него.
Он придвинулся к ней ближе.
— Вы должны позволить мне это, — попросил он нежно.
— Позволить? Что?
— Позволить быть с вами. Мы ведь еще так мало были вместе.
— Но вы больны. Вам тоже нужно домой.
— А вы все подмечаете, несмотря на вашу… я хотел сказать, на ваш такой невинный вид. Но вы не учли одного. У меня нет дома; нет, нет у меня дома. Так что пойдемте, поглядим хоть одно представление, и все.
— Хорошо, но только одно.
— Я вижу, что вы, как настоящая женщина, не в силах противостоять логике, — сказал Генри, сопровождая свои слова обворожительной улыбкой.
Уилок сделал над собой усилие и постарался быть как можно очаровательнее. Они посмотрели одно обозрение, потом второе и третье. Уилок возил Дорис из ресторана в ресторан. Ему нравилось проходить через вестибюль, ощущать вокруг себя ночную атмосферу большого отеля с ее сонной тишиной, пустыми мягкими креслами, пустыми письменными столиками и бледными невозмутимыми портье. Ему нравилось проходить мимо конторок, где он мог взять комнату для себя и для жены, медленно, очень медленно проходить мимо белых, словно застывших в ожидании регистрационных карточек, и черных, тоже словно ждущих, ручек, и поглядывать на портье, и поглядывать на Дорис, которая всегда смотрела в сторону, и в конце концов входить в шумное, переполненное людьми помещение, где прожигают ночь.