Бандитская губерния

Сухов Евгений Евгеньевич

Допрос Еременко также проводил Воловцов. Дойдя до места, когда его позвал в дом Кокошиной дворник Ефимка, Иван Федорович поинтересовался:

— А вы его спросили, в чем дело?

— Спросил, — ответил Еременко.

— И что сказал дворник?

— Он сказал, что из покоев его хозяйки сочится дым.

— И вы поспешили к дому Кокошиной…

— Так точно.

— Что вы увидели, поднявшись на второй этаж?

— Жиличку Кокошиной поденщицу Наталью Квасникову, — ответил полицейский. — Она сидела и поджидала нас.

— Что потом? — задал новый вопрос Воловцов.

— Потом

мы втроем подошли к двери квартиры Кокошиной и стали стучаться. Но никто нам не открывал, а дым все шел и шел…

— И тогда вы приняли решение выломать входную дверь, так? — посмотрел на Еременко Иван Федорович.

— Так точно, — снова по-военному ответил Еременко. — Вдруг Кокошина была еще жива и ей требовалась помощь? — Он немного помолчал, потом вопросительно посмотрел на Воловцова: — А что, надо было дожидаться околоточного надзирателя господина Петухова, а затем уж ломать дверь?

— Нет, вы все правильно сделали, — успокоил его Воловцов. — Рассказывайте, что было дальше.

— Дальше мы вошли в прихожую. В ней было полно дыма, — продолжил дачу показаний Еременко. — Стали стучаться в покои хозяйки — снова молчок. Я подумал, что, коли выломали входную дверь, надо ломать и эту. И выдавил дверь в покои Кокошиной, сорвав накидной крюк…

— Значит, дверь была заперта на крюк?

— На крюк, — ответил городовой. — Я надавил, и он отвалился. Вернее, отвалилась запорная петля. Ну, мы вошли, значит. Дымина стоял — ничего не видать. И дышать было совсем невмочь. Тогда я взял стул и выбил окно…

— Что потом? — спросил Иван Федорович.

— А потом мы увидели Кокошину. Она лежала на полу вся обгорелая и никаких признаков жизни не подавала, — с печалью в голосе ответил городовой Еременко. — Я ничего не велел трогать и послал дворника в околоточный участок…

— Погодите, — перебил его Воловцов. — Наталья Квасникова ведь уже посылала Ефимку в участок.

— Значит, он побежал не в участок на Ямскую площадь, а совсем в обратную сторону, и прибег ко мне, — ответил городовой. — Но вы же видели его, господин судебный следователь. Он же это… — Еременко опять произвел уже знакомый Воловцову неопределенный жест рукой. — Чего с него такого возьмешь?

— Да, верно, растерялся наш Ефимка, — заключил Воловцов. Он оглянулся на Петухова, все ли он успел записать, и тот кивнул Ивану Федоровичу головой: мол, записывать успеваю, продолжайте. Но допрос, собственно, был уже закончен. Ради общей картины Воловцов задал городовому еще вопрос:

— А вы лично знали Марью Степановну Кокошину?

— Знал, — кивнул Еременко. — Всех домовладельцев, сдающих квартиры и комнаты внаем, нам положено знать.

— А дворника, что служил прежде, знали? — спросил Иван Федорович.

— Степана-то? — Городовой как-то странно посмотрел на следователя. — Знал, конечно. Это тоже входит в наши обязанности — знать дворников. Через них можно сведения о сомнительных постояльцах добыть, и вообще, дворники для полиции люди оченно полезные…

— Знаю, знаю, — усмехнулся Воловцов. — Дворники — первейшие помощники полиции…

— Точно так, господин судебный следователь… — с большой готовностью

подтвердил городовой и продолжил: — Ну, так вот, как запропал он, Степан-то, Марья Степановна Ефимку в дворники и взяла. Потому как на ней постояльцы и прочее хозяйство, а стало быть, двор и прилегающую к дому территорию надлежит содержать в чистоте и полном порядке. Чего без дворников никак не можно.

— Ясно, — сказал Воловцов и улыбнулся. — Благодарю вас за столь обстоятельный рассказ. И не смею вас больше задерживать. Да, позовите к нам доктора Живаго, если он уже осмотрел труп…

Городовой доктор Андрей Игоревич Живаго оказался плотным лысоватым мужчиной, необычайно подвижным и резвым для своей солидной комплекции. Есть такая порода толстяков, которые, несмотря на полноту и одышку, везде бывают, всюду поспевают, обо всем ведают, и все их знают.

Доктор Живаго был как раз из таковых, его знали. И не только потому, что в бытность практикующим врачом он срывался из дома в ночь-полночь к больному, который жил на другом конце города, оказывал ему всяческую помощь, а ежели семья больного была бедна, еще и не брал за визит денег. Его пускали даже в мусульманские дома на женскую половину, и он осматривал женщин беспрепятственно, поскольку доверием и авторитетом пользовался безграничным.

И вот три года назад городская Дума упросила его принять должность городового врача, то есть стать официальным лицом, осуществляющим санитарный надзор за всеми учреждениями города, проводящим противоэпидемические мероприятия и судебно-медицинскую экспертизу. Полномочиями он был наделен такими, что в отдельных случаях ему позавидовал бы и полицмейстер города. А рязанский губернатор тайный советник Николай Семенович Брянчанинов считал его, ни много ни мало, своим заместителем. Конечно, не официально…

Знали доктора Живаго в Рязани еще и по иному поводу. А повод этот был прост: он приходился племянником покойному ныне почетному гражданину и купцу-банкиру, первейшему в городе благотворителю Сергею Афанасьевичу Живаго, которого на Рязани знала, вот уж точно, каждая собака!

Когда он вошел на кухню дома Кокошиной, превращенную судебным следователем Воловцовым и околоточным надзирателем Петуховым в дознавательскую комнату, то там стало будто бы светлее. Андрей Игоревич буквально излучал свет и тепло. Такие к концу жизни становились праведниками и едва ли не святыми и умирали, являя православному миру свои нетленные останки.

— Я — Живаго, городовой врач, — представился, в первую очередь для Воловцова, Андрей Игоревич.

— Воловцов, судебный следователь, — ответил на крепкое рукопожатие доктора Иван Федорович.

— Вы из Москвы? — догадался Живаго.

— Да, а как вы…

— По вашему «аканию», — улыбнулся доктор, скорый не только в движениях, но и в речи. — Вы, представляясь, сказали: «Валавцов» и «следаватель».

— Ясно, — улыбнулся Иван Федорович.

— Итак, господа, — обратился Живаго уже к обоим служителям закона, когда осмотрел труп, — вас, надо полагать, интересует вопрос: отчего умерла госпожа Марья Степановна Кокошина?