Банкир

Катериничев Петр Владимирович

Он выудил откуда-то из кармана пробку от лимонада, поставил на доску и ловко, одним щелчком, сбил черного короля.

«А без короля играть нельзя!» — тут же резюмировал мальчик.

«Но так ведь не по правилам», — улыбнувшись, заметил Решетов.

«Ну и что? Я же не хочу проиграть! — Задумался на минуту, добавил:

— У меня это как будто засада. Вы про нее не знали, но кто же говорит про засады?..

Ничья?..»

Константин Кириллович улыбнулся:

«Пока — ничья. А ты не боишься, что в следующей партии я сделаю что-то подобное?»

«Не-а… Я чего-нибудь новенькое придумаю».

Сергей Дорохов еще в семилетнем возрасте понял: играть нужно по своим правилам. Чуть позднее он понял

и другое: при этом нужно делать вид, что играешь по предложенным. А третье и главное, он, кажется, знал сызмальства: не нанеси вреда, не сотвори зла людям. Зло вернется к тебе тогда и там, где ты не ожидаешь, и урон будет страшен. Губителен. Смертелен.

Если Дорохов-старший кому-то и мог доверять полностью, то только Сергею. А это означает…

Кришна отхлебнул густого янтарного чая:

— Нет. Я не ошибся. Помните?.. «Не вливают вина молодого в меха ветхие…»

Тот, кого я выбрал, — человек другого мира и другого знания.

— Он молод?

— По сравнению и с вами, и со мной — да. И в то же время — как раз в возрасте деятеля. Китайцы называют это «возрастом собаки», когда человек теряет юношескую гибкость и приобретает твердость, необходимую для свершений. Но главное — он не рос при Сталине, как вы и я, и потому свободен от страха…

— От страха не свободен никто.

— Хм… Может быть… Я-то полагаю, что большинство искренних диссидентов семидесятых-восьмидесятых занимались словопрениями, как раз пытаясь избавиться от того, детского страха… В брежневское время не страх вел — осторожность и терпение.

— Терпение во все времена — удел гениев.

— Тогда наш народ уникален.

— У всех — своя «заноза» в пятке…

— Наверное, так.

— Этот человек — банкир?

— По профессии и образованию — да. Но не только… Как бы вам объяснить, Владимир Семенович… Если вы в нашем деле — цезарь, то он — поэт.

— Поэт, говоришь…

— Да.

— Константин… Но это действительно не по правилам… Кто-то, кроме него, может начать действовать?

— Да.

— Кто?

— Я.

— И все?

— Да.

— Ты готов?

— Да. Мне понадобилось время, чтобы… э-э-э… перестроить «боевые порядки». Сейчас это закончено.

— Когда предполагаешь начать?

— Через месяц-полтора.

— Почему не сейчас?

— Владимир Семенович, мы не договорили о главном.

— О деньгах?

— Именно.

— Ну что ж… Суммы я назвал. Может, подъедешь ко мне? Обсудим детали. И гарантии. Понятные и мне, и людям, которые ставят на банк. Во вторник?

— Подходит.

— Только… Константин Кириллович… Не знаю, какими соображениями ты руководствовался, когда делал ставку на канувшего в небытие человека, а моим… э-э-э… клиентам нужны значимые гарантии.

— Естественно.

— И мне тоже.

— Я понимаю.

— Ты ведь знаешь, Константин… Две ставки в этой жизни сделать нельзя.

Игра слишком рискованна.

— Или жизнь слишком коротка для такой игры.

Глава 19

Кришна проводил визитера. Вернулся в гостиную, не торопясь выкурил папиросу. Подошел к заиндевелому стеклу, полюбовался узором. Лес… Белый, сказочный, неземной… Но здешний, понятный. Лес…

«Лес-батюшка и накормит, и сохранит, и укроет… И характер нашенский от него, от леса пошел… Вот — стою на опушке, весь как на ладошке, а шаг-другой сделал — и нету меня, и не сыщешь… Аукайся… Кому хочу — отзовусь, кому не хочу — пропал… И сыскать здесь чужому не меня, а погибель свою… Болота, чащобы да баловни-лешии так закрутят, что не выберешься вовек… Так что бреди извилистым проселком, а спрямить не пытайся, только шкуру обдерешь, да ноги собьешь, да на тропку ту и воротишься, если не пропадешь вовсе… Прямо только вороны летают, а добрый человек дорогою

да тропкою ходит: до тебя люди не глупые были, что те тропки топтали…» — Лицо старика, что говорил эти слова, он видел уже смутно: десятилетним пацаном был в подпасках в Подмосковье, куда мать отсылала его к родне на «подкорм». Лицо видел смутно, а имени не помнил совсем… Он запомнил другое: «Вот стою на опушке, как на ладошке, а шаг сделал — и нету меня».

А что там этот лис говорил о поэтах? Решетов опустился в кресло, включил магнитофон:

На гусарах с опушкою мех.Хрупкий топот морозных копыт.Ветер с Финского. Крупкою снег.Только Пушкин еще не убит.Зал в сиянье. Наташи успех.Свет янтарный в бокалах искрит.За спиной — в полушепоте — смех.Только Пушкин еще не убит.По России простора — на всех.Край разбросанный Богом забыт.По России — дороги вразбег.Только Пушкин еще не убит.У церквей — от лохмотьев калек,У дворцов — от лакеев пестрит.Или год виноват, или век?Только Пушкин еще не убит.На гусарах с опушкою мех…

Поэт способен увидеть то, что для царей невидимо… Мысль красивая…

Решетов протянул руку и взял с полки книгу. Раскрыл: «Никогда Россия не была в столь бедственном положении… Внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего совершенное безначалие — все угрожало неизбежной погибелью земле русской… Исключая некоторые низовые города почти вся земля русская была во власти неприятелей, и одна Сергиевская лавра, осажденная войсками второго самозванца под начальством гетмана Сапеги и знаменитого налета пана Лисовского, упорно защищалась; малое число воинов, слуги монастырские и престарелые иноки отстояли святую обитель».

Константин Кириллович прикрыл глаза, откинувшись на спинку кресла. Он вспоминал разговор с Герасимовым. Но пытался восстановить не слова и не понятия, а ощущения… И кажется, не обманывался. Тем более, проверить… Мысль была глупа и проста одновременно; решение пришло мгновенно. Он снял трубку прямой связи с Гончаровым:

— Владимир Петрович, зайдите ко мне.

Снайпер ждал. Странно, но от неудобной позы затекли все мышцы. Именно странно: Али умел ждать, это было главным в его профессии; сам выстрел был всего лишь завершающим, причем не самым трудным этапом: ожидание было мучительнее. Али думал о том, что люди образованные совсем не годятся для такой работы: все ими знаемое и читанное в минуты вынужденного отрешенного уединения должно всплывать и казаться явью… К тому же уединение было еще и напряженным: в любой момент мог поступить сигнал от заказчика на выстрел, и тут словно менялась сама работа: снайпер сливался с оружием, становился его частью, мир он не ощущал вовсе, он чувствовал только себя и человека, ставшего его целью, словно они были связаны очень хрупкой, неразрывной, мучительной нитью, и именно выстрел мог разорвать эту нить и освободить их. Обоих. Порой… Порой снайпер завидовал собственной цели: его выстрел разрывал зыбкие путы этой страшной жизни, в которой так много опасностей и так мало радостей; Али казалось, что смертью он освобождал человека от страха смерти. Навсегда. А сам оставался в этом мире и со своим страхом, и со своей страстью… Проходил день, другой, неделя, и Али ловил себя на том, что смотрит на людей словно сквозь сетку прицела… Ему хотелось помочь им, освободить их от вяжущих сетей… А люди…