Барби. Часть 1
Шрифт:
— Твоя маменька, верно, была бы довольна тобой, если бы увидела сейчас, — пробормотала она, — Она-то думала, что закопает тебя за амбаром в куче коровьего навоза, как всех предыдущих своих отпрысков, и тем и кончится, а посмотрела бы она на тебя! Сидишь в красивой банке в университете, якшаешься с профессорами, ну и важный же фрукт!..
Не пытаясь состязаться со своими мучительницами в остроумии, Мухоглот обычно отворачивался или делал вид, что ничего не слышит. Но октябрьское солнце, щедро плещущееся через стрельчатые окна лекционной залы, должно быть, и в его сморщенном крохотном тельце разбудило какие-то прежде дремавшие соки.
— Поди прочь, рванина! — рявкнул
Барбаросса осклабилась, ощутив вялый охотничий запал. Ишь ты, кто тут у нас заговорил?
— Заткнулся бы ты лучше, — лениво процедила она, на секунду перестав болтать башмаками, — А то засуну в жопу соломинку и надую, как жабу. То-то потехи будет глядеть, как ты бултыхаешься!
Мухоглот заверещал от злости. Может, близость профессора придавала ему сил, или октябрьское солнце заставило забыть об осторожности, но сегодня он прямо-таки рвался в бой. А может, это она перестаралась, изводя его своими шуточками в ожидании Котейшества. Самую малость дала лишку, забыв, что даже у столь ничтожного существа, вырванного из материнской утробы задолго до того, как у него появился шанс родиться, тоже есть какая-никакая гордость. Как известно, последний жалкий дух, загнанный неосторожным заклинателем в угол и отчаявшийся, может своей яростью не уступать кровожаднейшему из демонов.
— Прочь, паскудница! — взвизгнул он, прижав свою уродливую голову к стеклу, — Дрянь! Дрянь! Грязная шалава!
Барбаросса ухмыльнулась, расстегнув верхнюю пуговицу. Во имя всех блядей Преисподней, до чего же душно! В теплый октябрьский день плотный шерстяной дублет, надетый поверх рубахи с длинным рукавом, причинял ей еще больше неудобств, чем некоторым сестрам-ведьмам их тугие корсеты, но кодекс «Сучьей Баталии», увы, не делал послаблений для своих ведьм, невзирая на пору года, требуя от них облачаться соответственно правил.
Счастливы ковены, не имеющие формы одежды, использующие в качестве знака принадлежности какую-нибудь брошь, перстень или даже особенный, сложной формы, шрам. Удобно, практично и просто. Но если Адом тебе уготовано быть «батальеркой», значит, суждено все годы обучения в Броккенбурге носить узкий дублет, отчаянно жмущий в груди, узкие же бриджи, немилосердно передавливающие брюхо, шоссы из плотного сукна и иногда, в ненастную погоду, камзол. Все — неизменно глухого черного цвета, строгого мужского покроя, без малейших признаков каких бы то ни было украшений — фестонов, вышивки, галунов, буфов, позументов или чем там еще украшают себя нынче модницы Броккенбурга. Барбаросса не имела никаких претензий к шмотью, она и сама сызмальства не терпела на одежде ничего лишнего, но дублет мог бы быть и попросторнее…
Барбаросса отчаянно зачесалась под мышкой, просунув пятерню через подбитый сукном короткий рукав. Ковен «Сучья Баталия», к которому они с Котейшеством имели счастье принадлежать, относился к числу наиболее старых и уважаемых в Броккенбурге, даже входил в Большой Круг — древняя привилегия, данная лишь шести ковенам в городе — но, как и все старые уважаемые ковены, считал необходимым чтить покрытые тленом столетий традиции, невесть кем и когда заведенные.
Некоторые из них казались Барбароссе вполне разумными и даже практичными, другие же — архаичными, пуританскими и в высшей степени бессмысленными, похожими на почерневшие драгоценности на груди у высохшего мертвеца. Взять, к примеру, эту моду одеваться в глухие черные цвета и костюмы строгого покроя, больше напоминавшие облачение фехтовальщика. Это не могла придумать женщина, это наверняка был мужчина, живший еще во времена Фердинанда
Из-за этих костюмов с их траурной пуританской чопорностью над «батальерками» тайком посмеивались в Броккенбурге — в университете были приняты куда как более свободные нравы по части одежды. Из-за них они выглядели нелепо на балах — в тех редких случаях, когда их посещали — из-за них выглядели серыми мышами по сравнению с ведьмами прочих ковенов, охотно облачавшимися за пределами университета в шелка, парчу и бархат. Но Вера Вариола фон Друденхаус, хозяйка ковена, скорее спалит Малый Замок дотла вместе со всеми тринадцатью суками, считающими его своим домом, чем позволит своим сестрам одеваться иначе, не по заведенному в «Сучьей Баталии» порядку. Барбаросса знала это так же верно, как и то, что солнце всходит на севере, а Адом управляют четверо архивладык — Белиал, Белет, Столас и Гаап.
С другой стороны… Барбаросса ухмыльнулась, с наслаждением почесывая грудь под дублетом. С другой стороны, все могло быть и хуже, сестрица Барби. Вас с Котейшеством могло занести не в «Сучью Баталию», а, скажем, в «Железную Унию», сучки из которой готовы были умертвлять свою плоть с таким пылом, что могли бы позавидовать многие из адского царства. В любую погоду они носили робы из грубой мешковины, напоминающие облачение средневековых монахов, под которыми в придачу таскали шипастые вериги и цепочки из жгучего серебра. Вот уж где херня так херня…
— Уж больно ты груб, Мухоглот, — проворковала Барбаросса, широко зевнув, — Как для такого писанного красавчика. Что бы сказала твоя маменька, если бы сейчас…
Перекошенная расколотая пасть гомункула разъехалась в жутковатой ухмылке. В затянутых катарактой глазах мелькнуло что-то похожее на затаенное торжество. Должно быть, придумал остроумный ответ, жалкий недоумок. Долго же ему пришлось тужиться…
— Заткнись, бездонная манда! — выпалил он, приплясывая и суча ножками, похожими на обглоданные куриные косточки, — Будь у меня такая рожа как у тебя, я бы вообще удавился, Красотка!
Она ощутила, как черная ярость выплеснулась из недр души, точно застарелый гной.
Ее зовут Барбаросса. Сестра Барбаросса. Некоторым — очень немногим в Броккенбурге — позволено именовать ее Барби. Но никто и никогда не смеет называть ее Красоткой, ни в мире смертных, ни в самом адском царстве.
— Что ты сказал?
Мухоглот, должно быть, и сам понял, что сболтнул лишнего. Некоторые линии не стоит пересекать — это правило известно всем знатокам Гоэции, чертящим мелом защитные барьеры на пути у адских чар. Но Мухоглот забылся. А может, был слишком разъярен шуточками, которыми она изводила его последний час, вот и вспомнил некстати имя, которое вспоминать не следовало. Которому должно было раствориться, как растворяются некоторые вещи в алхимических ретортах, без осадка и пепла.
— Красотка! — взвизгнул он, скалясь и приплясывая, — Думаешь, я забыл? А я помню! Помню! Красотка! Красотка! Красотка!
Она очутилась у кафедры одним прыжком, похожим на короткий страшный прыжок волчицы. Заточенная в душе тлеющая искра Ада полыхнула огнем, мгновенно превратив кровь в клокочущий вар, а руки — в стальные клешни. Будь на месте Мухоглота какая-нибудь сука из плоти и крови — человеческой плоти и крови — уже выла бы от боли, корчась на полу, пытаясь остановить хлещущую из пасти кровь. Но гомункул…