Барды
Шрифт:
Одуванчик — символ этого бытия, подставленного ветру:
Из детства одуванчики в меня пускали стрелы, и каждая казалась мне хрупкаВот и все.
Соратники удивлялись: почему Вера не клеймит зло? Ведь «ей многое не нравилось в нашей жизни. И о том, что ей не нравилось, она говорила прямо, безо всяких штучек, и потому некоторые считали ее слишком резкой».
«Всякие штучки» к которым Вера, наверное, относилась с презрением, и та «прямота», которую она явно ценила, — в песню почему-то не шли. Не только потому, что в песне кристаллизовалось что-то более чистое и высокое, чем в «штучках» и «прямых» действиях. В песне было что-то, в свете чего все, «нарисованное» об этом мире, казалось не более, чем черной гуашью.
Сокровенное нельзя ни назвать, ни заклясть, его можно только вынести. Не оттого боль, что «зло» сильней «добра», а оттого, что ни того, ни другого не постичь, и нужна запредельная, ледяная решимость смотреть в глаза непостижимому, и так, чтобы оно не разорвало тебе сразу душу.
Друзья знали диагноз трагедии: это болезнь, которая поразила Веру в двадцать пять лет и через шесть свела ее в могилу.
Но один из них, Валерий Абрамкин, публицист, выдвинутый тем же поколением, догадался перевернуть историю болезни.
— А что, если не потому измучилась эта душа, что тело было ужалено саркомой, а страшный недуг реализовался в теле потому, что душа была уязвлена изначально?
Посоветуй, скажи, что мне делать, приятель? —Никуда мне не деться от крепких объятий
одиночества, одиночества. Даже эхо в товарищи взять я согласна — без меня оно так безгранично несчастно, что не хочет жить — умирает. Но ответил приятель: «Одно лишь я знаю — от дождя за окошком лекарств не бывает. Понимаешь?» — Понимаю…Пауза, рассекшая последнюю строку, достаточна для того, чтобы ледяная тайна обнажилась в золотых проталинах.
«ТЕРНИЕМ ПОВИТЫЕ»
…Прошли шестидесятые,
Потом — семидесятые,
И, тернием повитые,
Посажены все взятые,
Уехали побитые,
И крутятся, как в колесе,
Ни те ни се, ни те ни се…
Среди бардов, которые заявили о себе как о поколении, идущем на смену пионерам жанра — «шестидесятникам», Владимир Бережков, наверное, самый боевой. Во всяком случае, его лирический герой предстает именно в этом свете,
Из отцов- основателей избран в наставники не Окуджава и не Визбор (чьими именами осеняло себя большинство бардов «второго поколения») — избран Михаил Анчаров, самый «мужественный и таинственный». Еще, разумеется, Высоцкий (на которого оглядываются абсолютно все, в том числе и Бережков).
Анчаров сказал:
— Так и пиши — будешь первым!
Высоцкий сказал:
— От первого лица пиши! От второго народ не поймет.
(Второе лицо — «ты»).
Завет Высоцкого потомок хана Мамая проверил в деле немедленно:
Мне письмо от русского князя, Он ко мне обратился на «ты», Растоптал его я по грязи Под приветственный вой орды…Князь взял реванш тридцать три года спустя в песне 1997-го:
Я ли предков твоих басурман Не выкидывал в реку у брода?Опять на «ты», как видим. И с предками, и с общей нам всем матушкой:
Русский город, старуха-Москва, Ты была, или это легенда?Вопрос о том, существует ли объективно реальность, данная нам в ощущениях, «или это легенда», мы оценим чуть позже, пока оценим другое: силу и остроту ощущений. А также то, что от второго лица народ тоже, оказывается, понимает, — в том случае, если первое лицо достаточно авторитетно.
Тут вернемся к завету Анчарова:
— Будешь первым !
Этот завет Владимир Бережков постарался исполнить всерьез.
Самоопределиться помогла нашумевшая в 1965 году компания поэтов под коллективным титлом СМОГ. Разбор их творчества (поиск того, что общего можно найти у Губанова с Кублановским или у Алены Басиловой с Сашей Соколовым) увел бы меня от темы. Хочу сосредоточиться лишь на одной букве в самоназвании смогистов, именно — на букве «Г». Эта буква удостоверяет, что все они — гении. Со времен Игоря Северянина я не припомню подобных саморекомендаций. Поколению Анчарова и Окуджавы такое в голову бы не пришло: там готовились «умереть в боях». И поколение «шестидесятников» не о собственной гениальности думало, в крайнем случае — о таланте, более же всего — о том, как бы всем миром поднять мир до общего счастья. И только когда бредни о мировой справедливости и о светлом будущем дали трещину, и по первой «оттепели» стало можно на что-то претендовать, — появились «гении».
На что они претендовали, видно из образа «счастливого поэта», саркастически (от несбыточности) описанного Бережковым. «И славу, и женщин, и деньги имел». Умер — «от песен своих и вина». И притом «всегда оставался в седле». Хотя его и тошнило «от трусости нашей, от тухлых котлет».
От котлет до гения — прямой путь. Без компромиссов. «…Он показал, как возможно прожить».
А мы с вами?
«А мы с вами остались пока мельтешить».
Теперь немного о той мельтешне, которую гений отметает и которая его связывает, пока он еще не оторвался. Это, по его собственному перечню: «советские песни по радио, застольные романсы в исполнении дядюшек и тетушек на праздниках и днях рождения, да так называемая подзаборная лирика во дворе».