Барьер(сб.)
Шрифт:
— Понятия не имею, — сказала она растерянно. — Наверно, есть. Конечно же, есть. Но он остался у Юруковой.
— Тогда сегодня же пойди и возьми его.
— Нет-нет! — воскликнула она. — Мне стыдно!
Конечно, ей было стыдно. С тех пор как она поселилась у меня, мы совсем забыли о Юруковой. Даже ни разу не позвонили ей. И в какой роли я должен был предстать перед ней? Опекуна? Соблазнителя? Только я мог дать этому разумное объяснение.
Делать было нечего, на другой день я сел в машину и поехал в клинику. Громадное здание мрачно возвышалось в тени деревьев,
— А как она себя сейчас чувствует? — спросила Юрукова.
— Мне кажется — очень хорошо. Просила извиниться, что до сих пор не позвонила вам.
— Какое это имеет значение, — махнула она рукой. — Я ее прекрасно понимаю. Чтобы выздороветь окончательно, ей нужно не вспоминать о прошлом. Чем быстрей она о нас забудет, тем лучше.
Я рассказал о новой работе Доротеи. И о внезапном страстном увлечении музыкой. Она слушала меня не слишком внимательно, словно думала о чем-то другом. Но нет, она не думала о другом, она стремилась постичь скрытый смысл и значение моих слов.
— Это хорошо! — заметила она, когда я замолчал. — И опасно, как любое человеческое увлечение. Доротее нельзя чересчур волноваться. А музыка вызывает много эмоций.
— Гораздо меньше, чем вы думаете.
Она словно ушла куда-то далеко, потом вернулась.
— Я была на одном вашем концерте. И знаете, что произвело на меня самое сильное впечатление? Ваша безупречная, изящная логика.
Я удивленно посмотрел на нее. Как она до этого додумалась? Не каждый критик сделал бы такое замечание.
— А что вы называете логикой в музыке?
— Я не специалист, и мне трудно объяснить. Такая музыка, как ваша, была бы ей полезна. Но не та, которую считают современной и модной.
Было ли в этом что-то обидное для меня, не знаю.
— Не беспокойтесь, — сказал я. — Музыка, которую она переписывает в издательстве, прежде всего скучна. Так что никакой опасности нет.
— Да, верно, — согласилась она. — Даже музыка может быть скучной. И в этом, вероятно, есть какой-то парадокс. В вашей музыке, например, все кажется очень точно рассчитанным. Человеку несведущему она может показаться монотонной…
— Пожалуй, вы правы, — подтвердил я. — В известном смысле музыка — это математика.
Это как будто удивило ее, и она взглянула на меня с интересом.
— Одно время я больше любила литературу. Она, безусловно, не может быть такой математически совершенной, как музыка. Хотя бы потому, что слова слишком грубы, затасканы, даже опошлены. С таким испорченным материалом трудно создавать совершенные произведения искусства.
— А правда, что вы окончили филологический?
— Кто это вам сказал?
— Доротея.
— Правда. Сначала
— Извините, я не вижу ничего общего между этими науками.
— И глубоко ошибаетесь! — ответила она немного сердито. — Обе науки изучают человека. И человеческую душу, конечно… К сожалению, литература не дала ответа на некоторые главные вопросы, занимавшие меня. И тогда я обратилась к медицине.
— И нашли ответ? — Любопытство мое было неподдельным.
Юрукова неопределенно улыбнулась.
— На все вопросы сразу ответов не найдешь. Но самый важный из них я словно бы нашла благодаря Доротее.
— Серьезно? Какой же?
— Ну, это вы сами должны понять! — рассмеялась Юрукова. — Она всегда несет его в себе. А вы человек интеллигентный.
— Спасибо, — сказал я.
— И долго еще Доротея собирается жить у вас?
Этот вопрос застал меня врасплох.
— Об этом я как-то не думал, — смутившись, признался я.
— Нужно подумать! — твердо сказала она. — Доротея не должна слишком сильно привязываться к вам. Для нее расставание всегда болезненно.
— Судя по расставанию с вами, вряд ли.
Я почувствовал, что задел ее. Она как-то зябко повела плечами, но ответила спокойно:
— Тем лучше… Значит, она входит в норму. Все-таки будьте к ней внимательны. Если у вас возникнут сомнения, приходите посоветоваться.
— Что значит — сомнения? — спросил я осторожно. — Она буквально каждый день чем-нибудь потрясает меня.
— Например?
— Я уже вам говорил о ее способности к телепатии.
— Ну, это не должно вас тревожить! — засмеялась она. — Этот прекрасный цветок скрыт в душе каждого человека. И когда-нибудь должен расцвести…
— А вы считаете, что у нее в душе он уже расцвел?
— Не совсем. Но я видела, как цветет миндаль в январе. А скажите, она предлагала вам летать?
— Нет! — изумился я. — Как это летать?
— Как птицы, например… Это одна из ее навязчивых идей… Или ее мечта, которая характеризует ее с самой хорошей стороны. Вам никогда не снилось, что вы летаете?
— Нет, — ответил я.
— А вот мне снилось. Я лечу спокойно и свободно, как птица. Над лесами и озерами. Вы думаете, это случайно?
Нет, я не думал, что это случайно. Я полагал, что пациенты оказали на нее свое влияние. Она, наверно, тоже поняла, что переборщила, откинулась на стуле, и под халатом четко обрисовалась ее девическая грудь.
— Не пугайтесь незначительных рецидивов, — продолжала она. — И ее тоже не пугайте. Я лечила ее сильными средствами. Она все еще как одурманенная.
— Да, пожалуй, — без энтузиазма согласился я.
— Это не так уж страшно. Ведь вы сможете соприкасаться с ее душой. И вы сами поймете, какая у нее, в сущности, светлая душа. А это большое счастье. Человеческая душа нечто гораздо более странное и невероятное, чем ее мог себе представить даже такой писатель, как Достоевский. Мы не ведаем ни ее настоящей силы, ни ее ужасающей слабели. Кроме, пожалуй, писателей и психиатров. У них хоть есть возможность время от времени заглянуть в щелочку…