Барнаша
Шрифт:
— Да, и ушла из Храма из-за этого!
— Пусть и другие уходят от разврата, от гнусностей жизни — ко мне и моему Отцу, мы не обманем. Мы научим людей жить не ради денег и власти, а ради любви друг к другу. Научим честно трудиться, радоваться труду. Верь мне, Мирйам!
И она старалась и верила. И всё-таки, оставаясь самой собой, а значит — женщиной, поступала по-своему. Её томил страх, она боялась за него, Иисуса, за ребёнка, которого носила под сердцем, и это так естественно для женщины — пытаться защитить тех, кого любишь.
В дневные часы, уже не ожидая его, приступила она к ритуалу, к которому не обращалась со времен
Небольшой алтарь Богини стоял в дальней комнате дома, был скрыт от всех взоров. Она покрыла его белой шёлковой скатертью, установила по углам четыре свечи, и одну свечу в центре. У левого угла поставила кубок, наполнила его молоком. Подожгла травы в кадильнице — смесь шалфея, полыни и календулы, добилась их медленного тления. Символ Богини — статуэтку белого голубя — поместила в ближний правый угол. Поклонилась алтарю, достигая лбом пола. Выпрямившись, запела низким, грудным, протяжным голосом:
О Великая Богиня Ашторет, Мать всех матерей и Хранительница очага! Я, рабыня твоя, прошу Тебя о помощи, Ибо нет другой возможности решить мою судьбу! О Великая Богиня Ашторет, приди ко мне.Постояла в трансе, настраиваясь на общение с Богиней, слегка покачиваясь на носках. К великой радости своей, она почувствовала знакомый трепет, потом её бросило в жар, отяжелели груди, кончики их покалывало, через некоторое время по лицу и телу побежали ручейки пота.
Мария подняла кубок с молоком и произнесла: «Сей дар Твой Материнский я принимаю в честь Твою».
И осушила кубок. Горячая, страстная молитва к Подательнице Благ полилась с её губ. Она просила прощения за отступничество, объясняя его страстной любовью к мужчине, которую послала ей, нечестивой жрице, конечно же, сама Богиня, молила сохранить Ему жизнь, и даровать счастье рождения и долгой жизни её ребенку, которого ей, недостойной, тоже могла подарить лишь сама Мать в своём бесконечном милосердии и в благости своей. Снова и снова она пыталась объяснить Богине, что вины Иисуса нет, что Он хочет лишь принести мир всем людям, что он благороден и чист. Что обращение Его к Царю Небесному — это не попытка сместить Её, Великую Мать, что ведь и она, сама Богиня, знала подчинение мужчине и любовь к нему… Слёзы лились из её глаз, она не слышала себя, не осознавала ничего…
Она скрыла от Иисуса своё падение и возвращение к Великой Матери. Но, вспоминая об этом, ни о чём не сожалела. Ей стало намного легче, а мужчины — что ж, ей ли не знать, какими они иногда бывают упрямыми и непрощающими. Им не понять, каково женщине, хранительнице жизней, в непростом мире, устроенном ими по своим законам.
62. В преддверии Суккота
Истина, возвещаемая миру, редко воспринимается им беспрепятственно и сразу по возвещении. Почему-то
В один из дней порог дома Симона-Кифы переступила группа молодых людей, похожих друг на друга, как братья. Мало того, каждый из них походил внешностью на Учителя. И были они действительно — братья, родные братья того, кого Капернаум превознёс до небес — Иисуса из Назарета.
Была вечерняя пора, то время, которое принадлежало Ему по праву, как время отдыха. Он играл с ребятишками Симона и его соседей на берегу. На большом плоском камне устанавливалась цель — стоящий вертикально камешек поменьше. Маленький Иосиф торжественно отсчитывал двадцать своих шагов в сторону. Они усаживались на берегу, и начинался бой. Цель обстреливалась сразу всеми, камни, пущенные детскими руками, шлёпались дальше, ближе. Часть из них с плеском рассекала воду. Ударяясь о плоский камень-основание, отлетала далеко в сторону. Но рано или поздно чей-то камешек попадал в цель. Меткий стрелок, провожаемый приветственными криками, бежал ставить новую. Нехитрая игра. Но радости — целое море. Шума, стука, плеска воды — тоже.
Немудрено, что Он их не заметил сразу. Они шли от дома, со спины. А он был увлечен детской радостью, и вообще-то никого из них не ждал. Песок на берегу скрадывал звук шагов.
Первым разглядел незнакомцев малыш Иосиф. Он возвращался от камня с победно вздёрнутой рукой, сияя. Не так уж часто мальчишка, самый младший из всех, попадал в цель. И причина радости была ясна всем. А вот сменивших её внезапно испуга и насторожённости — нет. И все разом, в том числе и Иисус, обернулись к неведомой опасности лицом.
Один, второй, третий, четвертый. Иисус посчитал их сердцем, не умом. Все четверо, братья. Сердце пропустило не один удар. Иаков, Иуда, Симон, Иосий… Но он не бросился к ним. Он оставался на месте. Слишком многое разделяло их теперь. Перед внутренним взором вставал двор Назаретской синагоги, где они оставили Его в руках остервенелой толпы. И дом Сусанны, где ждали Его, чтобы схватить и посадить на цепь. И родной дом с его кровлей, где в одиночестве жевал Он горький хлеб, принесённый сестрой. Малыш Иосиф, которого Он успел полюбить, в тревоге обнимал Его ноги, жался к нему. «Кто братья Мои и Матерь моя?» — вспомнил Он свои же слова. И вместо приветственного целования с братьями, обнял и поцеловал Иосифа, взяв малыша на руки.
Не стоило оставаться на берегу, под любопытными взглядами чужих. Братья переминались с ноги на ногу, о цели прихода не говорили.
— Что там мать, Яакоб? — спросил Он у младшего, ставшего теперь старшим в доме. Спросил, чтобы что-то спросить. Но в ответном взгляде уловил тут же, прежде ответа, ненависть, скрытую зависть. И ревность Иакова к материнской любви, которую он не хотел делить с братом.
— Мать? Я не обделил её ничем, — последовал ответ. — Она неплохо живёт со мною, и если бы не тревога о тебе, была бы вполне счастлива и довольна.