Барнаша
Шрифт:
— Я сказал, и повторяю: собрать по возможности побольше членов Санхедрина! Пусть будут не все, римляне по головам считать не станут, им всё равно, а мне и подавно. Я сам буду решать в этом случае, как и всегда. Пусть просто постоят у меня за спиной, это их основное занятие. Как объяснить? Ничего объяснять не надо, они в этом не нуждаются…
Тот, ради поимки которого донельзя обрадованный Ханан сыпал приказами, раздражаясь и крича, в это время заканчивал трапезу в доме альманы [360] Мириам, в нижней части Иерусалима, у горы Циййон. Окружённые сиянием светильников, он и его ученики — тальмиды пели хвалебную
360
Альмана — вдова.
Закончив пение, они вышли из дома. В эту позднюю пору Мария Магдалеянка осталась в доме альманы. Завтра Иосиф сопроводит женщину в Бет-Анйа, к сестре и брату. Иисусу же лучше покинуть дом, который теперь известен Иуде. Зачем подвергать опасности хороших людей? Мир их дому, пусть спят спокойно. Расстроило Иисуса лишь то, что юный сын альманы, Марк, несмотря на все его уговоры, настоял на том, чтобы проводить гостей.
361
Псалом 116.
Была ночь, ночь при полной луне. В молчании миновали они всё ещё многолюдные улицы. Вышли через Водяные ворота за стены Иерусалима. Шли по долине Иосафата к Гефсиманскому саду, где любил бывать Иисус. Нарушив молчание, уже не нужное теперь, за пределами ставшего ловушкой для него города, Иисус сказал с печалью в голосе:
— Все вы соблазнитесь обо Мне однажды. Ибо написано: «поражу пастыря, и рассеются овцы стада» [362] …
Слова этой горестной правды ещё звенели в тишине ночи, когда раздался громкий, протестующий голос Кифы:
362
Захар. 13, 7.
— Если и все соблазнятся о Тебе, я никогда не соблазнюсь! Я душу мою положу за Тебя!
Остановившись, Иисус попытался рассмотреть лицо ученика при неверном свете луны. Не в первый раз заявлял это Кифа. Не тень ли Иуды легла между ними? К чему эти признания в вечной любви и верности… То ли страх говорит устами Кифы, то ли обычное простодушие ученика, любящего громкие слова.
Он поднёс руки к лицу Симона, и ладони Учителя легли на скулы. Повернул к себе это лицо, долго рассматривал. Озарение пришло не сразу. Нельзя стать Ормусом, им следует родиться. Хотя многому, очень многому научился он от жреца. То, что он понял, пронзило сердце болью. Словно душу Кифы узнал в это мгновение. Увидел самодовольство и самоуверенность. Понял, что жизнь обнаружит вскоре нерешительность ученика, неспособность противостоять искушениям.
Учитель помолчал немного, потом сказал странные слова, прозвучавшие глухо, придушенно:
— Истинно говорю тебе, что ты ныне, прежде, нежели дважды пропоёт петух, трижды отречёшься от меня…
Тот, кто видел изменившееся лицо Его при этом, мог бы сказать, что Он был как во сне. Так показалось Левию Матфею, и даже напугало ученика. Так показалось Дидиму, и он тут же припомнил, что таким же был Иисус в
— Хотя бы мне надлежало умереть с Тобою, не отрекусь от Тебя.
«То же и все говорили» [363] . Нестройный хор голосов, но всё — о преданности Учителю, о готовности идти с ним на смерть, на любые муки…
Он не возражал. Слушал молча, меряя шагами долину. Мягкая, чуть печальная улыбка не покидала Его лица. Что Он мог им сказать в ответ? Призвать к познанию собственных сердец? Он уже делал это неоднократно. Тщётны все призывы. Они должны придти к пониманию сами, и здесь Он им не помощник.
363
Евангелие от Марка. 14:29–31.
Только что ж это было, когда Он касался Симона ладонями, и смотрел ему в глаза, преображённые лунным светом? Что-то такое промелькнуло и исчезло, неясная, но глубокая тревога. Кажется, Он, Иисус, что-то говорил при этом. Но сознание не включалось. Спросить учеников, конечно, можно. И что же они будут думать об Учителе, который не помнит, что говорит? Впрочем, это не важно. Другое важно — Он коснулся души человека. Уроки Ормуса не прошли даром. Только научиться теперь удерживать всё это в памяти, и видеть глубже. Ормус говорил, что это придёт с опытом. Будут посещать не ощущения, размытые и неопределенные, а видения. Яркие, красочные, чёткие. Господи, и есть люди, не признающие величие Твоё! Когда ты научаешь человеков своих такому, то что же доступно Тебе Самому?
Полная пасхальная луна сияла на безоблачном небе. Тишина объяла стан паломников. Они вошли в Гефсиманский сад. Переплетающиеся ветви маслин и гранатов, смоковниц и лавров. Трепетание пробивающегося сквозь ветви лунного света. Неверные тени тёмно-бурых стволов, серые листья. Мягкая трава под ногами, заглушающая звук шагов. Внезапная тревога на сердце, невыносимая душевная тоска. Он задохнулся от боли и ужаса. Ему стало ведомо то, что произойдёт, за мгновение до того, как Он увидел эти тени. Мелькнула мысль: «Ормус был прав, с каждым опытом это получается лучше». Но было поздно, и знание было бесполезным.
По мягкой траве — тихие шаги, едва различимые. Сквозь сумрак и тень — люди, множество людей. Стража Храма. Рабы в серых туниках и с медными ошейниками, в руках колья. И — римляне, римляне в своих алых одеждах, с мечами и копьями наперевес. Он увидел это в свете вспыхнувших светильников чётко и ясно. Люди алабарха — это он мог понять. Но римляне? Итак, случилось то, чего Он ждал. Римляне оставили его. Не будет Ормуса с его чудесами. Не будет Иосифа с его деньгами. Пилата с его властью. Он остался один. Впрочем, это не так. Господь Его не оставит. У него есть Отец Небесный.
— Господи! Отче Мой! — обратился Иисус вполголоса к Тому, Кто был единственной его надеждой. — Если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить её, да будет воля Твоя!
Красные всполохи светильников оказались совсем близко, и вот замерли, остановились. Трепещут, шипя, язычки факелов, и стоит над Гефсиманским садом и всем остальным миром страшная тишина. Отделяющая Его от того мгновения, когда спросят, когда назовут по имени того, кого ищут. Он продвинулся вперёд, сделав всего только шаг, но этим шагом отделил себя от учеников, закрыл их спиною.