Барнаша
Шрифт:
Но до того — Ормус постигнет многое. Он, Ормус, станет евреем. Рабом, беглецом и изгоем. Подданным Того, Кто сказал ни в чём не уверенному Моисею: «Я есмь Сущий… так скажи сынам Израилевым: Сущий послал меня к вам».
«Ты так красив, мальчик мой, так хорош! Не первого тебя я родила любимому мужу, но первым стал ты в то мгновение, когда родился. Разве не более любит мать именно то дитя, которого грозит жестокая судьба вырвать у неё из рук? Ничто не угрожает моему Аарону, и Мариам моя будет жива и здорова. Только тебя, сердце души моей, велено мне бросить в реку. Погубить тебя возжелал всемогущий фараон. Но не устрашусь я повеления фараона, и смерти своей не устрашусь. Ради тебя, мой малыш, чьи глазки смотрят на меня так осмысленно, словно всё понимают, — а ведь ты всего трёх месяцев от роду, мне ли,
— Иеховеда!
Голос Амрама мягок, но в нём упрек. Не хочет Иеховеда оторвать от груди свое дитя, да и Амрам стыдится это сделать. Но жестокая необходимость торопит. Нет больше возможности скрывать. Соседи, видевшие женщину тяжёлой, промолчали. И Инту, и Хампи, и их болтливые жёны не приблизились к дому, не спросили, кем разрешилась от бремени супруга Амрама. У них разные боги, это правда, но совесть — одна. Во всех семьях есть дети, и каждая женщина-мать не согласна в душе с жестоким приказом. Можно ли бросить дитя, ни в чём не повинное, несмышленое, в реку, обречь на смерть в водах? Кто выше на этой земле — фараон ли, гневающиеся ли на страшное преступление боги?
Но фараон и его надсмотрщики — ближе. И если пока все соседи молчат, то рано или поздно могут найтись желающие говорить, не ближние, так дальние. Допустим, можно сказать, что ребёнок умер. Иеховеда не звала повитух, она не в первый раз рожает, справилась. Но ведь ребёнок вырастет, и его уже не спрячешь. Он вырвется на волю рано или поздно. И гнев фараона обрушится на семью Амрама. И на промолчавших соседей. Будь он, Амрам, на их месте, он бы, наверное, не промолчал. Страшен гнев фараона. А жена, дети, они свои, родные, они дороже соседей и их отпрысков. Это своя плоть и кровь, своя, родная, жизнь. Ох, не надо ждать дня, когда соседи донесут…
Корзина из тростника сплетена. Амрам обмазал её липким илом, покрыл смолой. Вода не пройдёт. Немало у берегов Нила вечером, ища прохлады после знойного дня, прогуливается египетской знати. И слуги их тоже. Быть может, маленькому Моше, мальчику, повезёт? Кто-то сжалится над ребёнком, которого помиловали сами боги, не позволили утонуть в его маленькой плавучей колыбели. Пусть подумают так, что воды реки принесли ребенка издалека, и прибили в камыши возле берега. Так отвести подозрение от своей семьи легче. А египтяне суеверны. Коли великий Нил и боги пожалели мальчика, так тому и быть, решат они.
— Иеховеда!
Голос мужа приобрел теперь силу камня. Он протянул к ней руки. Рыдая беззвучно, она передала мужу ребенка. В дверях мелькнула тень десятилетней Мариам, истинной помощницы матери, скорее её подруги, нежели дочери.
— Мариам! — успела обратиться к ней мать, прежде чем свет померк в её глазах, и благодатное беспамятство обрушилось на несчастную.
«Забавно, — думал Ормус. Трудно поверить во все эти приключения. Соседние с Египтом племена, используемые нами на принудительных работах, возможно, действительно включали в себя евреев. Но представить себе, что потомки Ефрема и Манассии, а затем и Венеамина, размножились в Египте так, как записано в этих свитках, что численностью своей напугали фараона, невозможно. Хотя… Трудно представить себе напуганного евреями Рамзеса Второго. Фараон оставил своему преемнику государство, представлявшее основную силу в мире. Сети Меренпта, сын Рамзеса, тоже был неслаб. Я видел на стеле в Фивах запись о военной кампании Сети. Среди покорённых народов упоминаются дети Израиля. Прославляется победа над Изирааль и говорится об истреблении его семени… Итак, при Меренпте израильские племена уже осели в Ханаане, уже ушли из Египта, были „истреблены“. Но до того, до того было безвременье. Гибель восемнадцатой династии. Период разброда, слабости фараонов.
Крик матери, упавшей замертво послетого, как отец забрал брата из её рук, долго стоял у девочки в ушах. Она и без того не посмела бы оставить брата. Но жалость к бедной матери своей придала ей больше сил. Уж вечер, и скоро ночь. Мариам будет прогуливаться по берегу недалеко от корзинки столько, сколько понадобится. Пусть ночь, пусть ещё день пройдут. Плохо, что Моше такой спокойный. Он никогда не плачет, он такой весёлый малыш. А вдруг его не увидят в камышах? «Поплачь, пожалуйста, мальчик. Я слышу голоса впервые за этот день. Может, мама перестанет плакать, когда заплачешь ты? А ты обретешь себе дом, в котором за тебя не придётся опасаться. Женщина в чудесных одеждах приближается к тебе вместе с сопровождающими её прислужницами. Её лицо так красиво, она не может не быть добра. Плачь, Моше, кричи!».
Быть может, голоса людей привлекли внимание ребёнка. Может быть, голод, который мучил его с раннего утра, взял своё. Он был спокойным и весёлым малышом, но ведь до сих пор его кормили, и обмывали, и он был сухим, а теперь всё не так! Нет крыши дома над головой, так много света, и за целый день никто не склонился над ним с нежной улыбкой, не говорил ему ласково что-то на непонятном, зато приятно звучащем языке. Моше излил своё возмущение громким криком!
«Над тростниковой колыбелью склонила лицо своё женщина в чудесных одеяниях. Сострадание в её чертах, и жалость. Не может быть, чтобы она не была добра. Что-то шепчет она брату моему на языке этой страны. Плачь, Моше, кричи! Если будешь плакать ты, может, нам больше не придется рыдать».
— Возьмите ребенка! — послышался нежный голос той, что ласкала дитя в колыбели.
Мариам кинулась к женщине. Её отшвырнул приближенный, но возмущённый окрик прекрасной его хозяйки остановил. Ничего, Мариам, потерпи, пусть больно. Брату твоему улыбнулась судьба.
— Не сходить ли мне и не позвать ли к тебе кормилицу из евреянок, чтобы она вскормила тебе младенца?
Облачко пробежало по лицу прекрасной. Быть может, она что-то и поняла.
«Не из простых эта женщина, и многое доступно её разуму. Но не может быть, не может быть, чтоб не была она добра».
Рука женщины опустилась на плечо Мариам.
— Будь по-твоему, — сказала она. Найди мне кормилицу, а я дам ей плату.
Ормус ненавидел низкие стены гробниц. Не любил и высокие стены храмов. Он вообще не терпел ограниченной линии горизонта. В день, когда решил уйти, он ушел.
— Вернись туда, откуда ты пришел, малый, — сказал он ошеломленному Иосии. Спасибо за свитки, и за серебренники тоже. Отныне дороги наши расходятся.
— Но разве господин мой знает пути, и законы, и людей по той дороге, что приведёт его в Иерусалим? Долог путь до моей страны, и велики опасности. Я знаю, как следует идти….
— Что можешь знать ты о моей дороге? Глупец укорачивает дни, удлиняя дорогу. Я пойду один, как всегда.
Он швырнул, не считая, горсть денег из тех, что передал ему Иосия. И долго ошеломлённый Иосия смотрел вслед жрецу, нёсшему свой нехитрый скарб на спине. Удалявшемуся в сторону пустыни…
Он нашёл эту пустыню странной, но прекрасной. Большая часть её состояла отнюдь не из песка. Это было нагромождение скал. Местами даже не скал, а гор. Цепи гор, безжизненных, каменистых. Но при этом проникнутых удивительной красотой. Его, привычного к величию храмов, в этой пустыне восхитило бесконечное разнообразие Божьего замысла и строительного дара. Вот гряда белых, ослепительно белых скал. Над нею — почти тех же очертаний гряда каменисто-жёлтых. В их толще, ближе к вершине, изломанной линией, на одной примерно высоте — багровые полосы, идущие горизонтально. Рядом — скалы нежно-розового оттенка. На заре и на закате все эти цепи приобретали один, именно этот, розовый, цвет. Его тёплый оттенок был цветом самой жизни, насыщенной, побеждающей. И Ормус потерялся в этих горах, не спеша выбраться.