Шрифт:
Annotation
«Я помню, как повесился Микола Басараб, потом за ним удавился Иван Басараб, а не прошло и года, как рано утром на маленькой вишенке повис Василь. Отряс с нее весь цвет, все волосы были в том цвету. Это уже трое, а ведь я еще считаюсь молодой человек — мне, может, есть, а может, и еще нет тридцати пяти лет».
В. Стефаник
В. Стефаник
БАСАРАБЫ
Тома Басараб
Но его жена Томиха подняла вопль, все соседи покидали цепы из рук, все соседки вылетели из сеней и прибежали к Томиной усадьбе. Отважный Антон, тот, который рвал зубы по десять крейцеров за каждый, залез в кошницу, и Бог знает, что там сделал, но Тому вытащил, когда тот еще дышал. За это время весь двор заполнился людьми и детьми. Они стояли и смотрели с большим страхом.
— Да чего стоите, как на похоронах, помогите мне его занести в хату. Вот ведь глупый народ — думаете, что укусит?!
Тому занесли в хату, а толпа вышла за ворота и начала рассуждать.
— Басарабы снова начинают вешаться, опять с ума посходили.
— А ведь всего лишь три года назад Лесь удавился; Господи, какая буря тогда сорвалась! Мне с хаты крышу сорвало.
— У Басарабов уже так заведено, что вешаются один за другим.
— Я помню, как повесился Микола Басараб, потом за ним удавился Иван Басараб, а не прошло и года, как рано утром на маленькой вишенке повис Василь. Отряс с нее весь цвет, все волосы были в том цвету. Это уже трое, а ведь я еще считаюсь молодой человек — мне, может, есть, а может, и еще нет тридцати пяти лет.
— Ты помнишь это, а я помню, как на балке повис их прадед. Богатырь был, способный, денег куры не клевали и пешком никогда не ходил. Ездил на таком черном коне, что ворота перескакивал, и плетку всегда носил при себе. Говорили люди, что он гнал людей на панщину и той плеткой мясо на них рвал. А однажды утром разошлась молва, что старый атаман висит на балке под потолком. Я еще маленький был, но как сегодня вижу толпу у него во дворе. Когда веревку отрезали и его вынесли, он был так страшен, что женщины от страха плакали. А холопы ничего, только говорили: «О, уже не будешь с нас кожу лоскутами снимать, уже черт тебя загнал на балку!» Потом через день или через два такая буря поднялась, такие ветры подули, что дерево с корнем вырывало, а у хат срывало крыши.
— Да, и показывают люди еще на старом кладбище могилы Басарабов. Они были похоронены за воротами, не на самом кладбище. Эти могилы и за старым, и за новым кладбищем, — там одни Басарабы лежат.
— А вы думаете, что поп имеет право такого хоронить на кладбище? Пусть бы даже ему давали целое имение, нельзя. Куда такого проклятого класть среди людей!?
— Да, теперь Басарабы поопускают головы. Будут ходить черные и невеселые.
— Хоть бы этот не потянул за собой больше, а то их всех утянет. Смотришь, один повесился, потом смотришь, а их уже десять набралось. Они все сцеплены вместе. Беда их всех на одной веревке ведет…
— Так до седьмого колена будут вешаться, а седьмое колено пройдет — и все. Кто-то у них хорошо провинился перед Богом. Наказание, люди, кара вплоть до седьмого поколения! У Бога нет худшей кары на земле…
— Это видно по ним, что Бог
— Да достаточно посмотреть им в глаза. То не глаза, а гниющая черная рана в голове. У одного такой глаз, как пропасть, смотрит и ничего не видит, потому что глаза ему не для зрения. А у другого только глаза и живут, а остальное у него камень — лоб камень, лицо камень, все. А этот Тома, неужели он смотрел когда-нибудь на человека как на нечто стоящее? Глаза будто на тебя устремлены, а сами смотрят куда-то вглубь себя самих, куда-то в бесконечную глубину.
— Смотрят глаза те на тот давний грех, за который им наказание идет. Он там у них внутри положен, чтобы все смотрели на него и покоя не имели, чтобы была кара.
— Эти Басарабы на покаяние рождаются, и богатеют, и душу теряют.
— Тяжелый грех носят в своей фамилии и должны его доносить, хотя бы все из них должны были погибнуть!
— Грех, люди, грех не уходит, он должен быть искуплен! Он перейдет на скот, он подожжет овины, градом упадет на зеленую ниву, у человека душу возьмет и отдаст на вечные мучения…
Женщины слушали и чуть ли не крестились, дети сидели между ними, а холопы еще долго болтали о грехах и поплелись в конце концов в корчму.
* * *
Все Басарабы сошлись к жене Семена Басараба, потому что она была старше и богаче всех в их роду. Тому тоже привели. Семениха наготовила еды и питья, обсадила большой стол родственниками, а Тому усадила во главе угла.
— Тодоска, не плачь, потому что хватит уже с тебя, бери и садись, да порадуемся, что все мы вместе. Садись, род мой, и пусть с тобой счастье садится. Если бы был здесь Семен, он сумел вас всех усадить. Микола, помните ли вы, как он вам бутылку горилки разбил на голове и пироги ваши выбросил псам за то, что вы не захотели с ним выпить!
— С дедом были шутки плохи, или погибай, или пей!
— Я к тебе, Тома, напьюсь, потому что ты мне всех милее! Пусть допьяна напьюсь! Бабе много не надо, чтобы песни начала петь…
— Эх, Тома, Тома, а если бы я в твои года удавилась! Эй, пей, не опускай глаза под стол. Если бы ты глаза устремлял не вниз, а вверх, то легче бы душе твоей было. Пей за дядю Миколу…
Она стояла за столом высокая, седая и простая. Глаза имела большие и умные. Смотрела ими так, как будто во всем мире не было такого угла, которого бы она не знала и, закатив длинные белые рукава, не сделала бы в нем всего того, что порядочная хозяйка делает, не вымыла, не вычистила, не привела б в порядок.
— Бабушка, так у вас хорошо: есть и поесть, и попить, и хоть вы молчите, но глаза ваши ласковы.
— У меня так, мне даны глаза, чтоб смеялись, чтоб шутили. Не для того мне их мать нарисовала, чтобы плакали. Вот бы и вы из своих глаз прогнали ту тьму черную, что вам мир заслоняет. У меня в глазах мои дети, мое поле, и мой скот, и мои стада, зачем же им тосковать? А как придет тоска, я поплачу и слезы вытру.
— Не все люди одинаковы, бабушка. Есть такие, что хоть ты их медом корми, хоть ты их в лучшую весну пусти на зеленое поле, а они плачут.