Башни Заката

Модезитт Лиланд

— Нет, госпожа.

— Вот именно. А иначе знала бы, что он не уступит большинству старших стражей. О чем не знает сам, хотя удержать это в секрете от него и большинства стражей было непросто.

— О! Но почему сейчас ты…

— Я не сказала тебе этого заранее потому, что не хотела навязывать тебе образ действий и, возможно, даже настраивать тебя на возможный провал. Спроси Эмрис. Мой сын ни при каких условиях не вырос бы беспомощным. Но, возможно, разрешив дать ему такую подготовку, я поступила неверно.

— Госпожа… но почему?

Маршал

встает, поворачивается и смотрит на бьющиеся о свинцовые оконные рамы тяжелые хлопья снега.

— Скажи, что предпочла бы на его месте ты: остаться здесь или превратиться в изнеженную игрушку там, в Сарроннине?

Страж молчит.

— Конечно, ты не можешь ответить. Это был нечестный вопрос, — маршал продолжает смотреть на кружащийся за стенами цитадели снег. — А он… я могу лишь надеяться, что он найдет свое место в жизни… хотя бы со временем.

И снова ее неподвижный взгляд останавливается на падающем снеге. Страж уже ушла, а маршал смотрит и смотрит на то, как темный покров наступающей ночи устилает камни парапетов поверх снежного покрывала.

XXXIII

Незадолго до сумерек, в последних золотистых лучах солнца, кучка людей толпится на мощеной площади вокруг трех повозок. На одной из них, окрашенной в зеленый цвет, установлена жаровня. Снимая с решетки прожаренное мясо, женщина ловко заворачивает его в тонкую лепешку и подает ближайшему бородачу. Проделав ту же процедуру со следующим покупателем, она добавляет на решетку еще пару кусков дичи.

Запах жареной птицы щекочет ноздри. У Креслина текут слюнки. У него не было во рту ни крошки с самого завтрака, а с тех пор он оставил за спиной много-много кай.

Подойдя к зеленой повозке, юноша становится в очередь позади полного мужчины в зеленых брюках и такой же тунике без рукавов, надетой не поверх рубахи, а прямо на голое тело.

— Пирог с дичиной! — доносятся до слуха Креслина слова покупателя.

— Два медяка.

Две монетки перепархивают из рук в руки. Между торговкой и толстяком перед Креслином стоят еще две молодые женщины.

«…отец считает, что он слишком прямодушный…»

«Ха. Тебе стоило бы увидеть его на улице Винден, а то спросить, почему Рива ушла жить в Хрисбраг, к своим тетушке и дядюшке…»

«…думать плохо о кадете из Белой стражи… Ты, должно быть, шутишь…»

— А баранина у тебя есть?

— Есть. Пирог будет стоить три медяка. А что тебе, почтеннейший? — вопрос обращен к мужчине, стоящему перед Креслином.

— Два с курицей, — толстяк слегка сторонится.

— Ну а тебе, серебряная головушка? — по годам женщина, наверное, ровесница Эмрис, но, в отличие от грозной воительницы, от нее так и веет добродушием, а мешковатая туника не может скрыть излишнюю полноту.

— Один с дичью, — Креслин протягивает медяки.

— О, монетки-то кертанские.

— А что, они не годятся?

— Ну, это вряд ли. Годятся, просто нечасто попадаются, — она улыбается, снимает со своей решетки пару прожаренных кусков и быстро заворачивает в тонкие лепешки, выложенные

стопкой на блюдо рядом с жаровней. — Вот, прошу. Один с птицей, один с бараниной.

Две девушки, не оглядываясь, направляются к каменной скамье.

«…ох, отец и разозлится. Так поздно…»

«…да пусть он…»

На траве позади скамейки, куда уселись девушки, останавливаются трое бородатых мужчин с флягами в руках в одинаковых зелено-красных просторных накидках.

Тринадцатый день говорили, что мертв, но он из мертвых восстал,И путь капитан ему преградил, но голову лишь потерял!Неистов моряк, он морю под стать,Но за пояс заткнет и егоДевчонка одна, Мари ее звать,Вот песенка про кого!..

За все время пребывания в городе Креслин впервые слышит песню, а потому непроизвольно оглядывается. В очереди, во всяком случае на данный момент, он последний. Около других повозок народу нет, и чем торгуют с них — ему не видно.

— А вот и два с курицей.

Получив пару лепешек с горячей начинкой, толстяк вперевалку направляется к скамье — справа от той, которую заняли девушки. На ней, с самого краю, уже сидит пожилой мужчина в тускло-коричневом одеянии и посохом в руке. Все его внимание сосредоточено на паре голубей, копошащихся под скамейкой в поисках крошек.

— Эй, серебряная головушка!

Креслин вскидывает глаза на торговку:

— Прошу прощения, — он принимает теплую на ощупь лепешку.

— Чужестранец, а?

— Что, заметно? — со смехом откликается он.

— Ну и как тебе Фэрхэвен?

— Похоже, его не зря называют Белым Городом. Тут очень чисто, да и люд здешний, как поглядеть, весьма доволен жизнью.

Снова доносится та же песня: поют громко, но совершенно не в лад:

…И этак дунул, наконец, что мачту уронил,Но сам поднялся и венец префекта прихватил!Э-э-эх! Неистов моряк, он морю под стать,Но за пояс заткнет и егоДевчонка одна, Мари ее звать,Вот песенка про кого!Э-э-эх!

Креслин сморщился от резкого, громкого свиста.

— Что это?

— Стражи порядка свистят, вот что. Постой лучше здесь маленько, а? На вот, хлебни, — торговка протягивает ему флягу.

Свист снова режет его слух.

— А можно спросить, почему? — Креслин озирается по сторонам, и обнаруживает, что никто, кроме него, похоже, вовсе не обращает внимания на шум. Девушки продолжают беседовать, старик таращится на голубей. Креслин снова поднимает взгляд на торговку.

— Да вот, распелись бедолаги… — голос женщины настолько тих, что он едва различает слова.