Башня шутов
Шрифт:
– Правда. Я забыл. – Шарлей бросил кусочек смоченного в супе хлеба крутящемуся поблизости псу. Согнутое в три погибели животное было тощим до невероятия. А хлеб не сожрало, а сразу же заглотило, как кит Иону.
– Интересно, – задумался Рейневан, – эта псина когда-нибудь видела кость?
– Наверно, тогда, – пожал плечами демерит, – когда сломала лапу. Но, как справедливо замечает Самсон, мне нет до этого дела. У меня здесь тоже нет будущего, а если даже и есть, то оно окажется еще более засраным, чем у тех отроков, и жалостнее, нежели у этой собаки. Страна мадьяров в этот момент представляется мне более далекой, нежели Ultima Thule. [406]
406
Край Земли (лат.).
– Но, Шарлей, – Самсон тоже бросил собаке хлеба, – от нас до Опавы немногим больше двадцати миль. А от Опавы в Венгрию всего-то каких-нибудь восемьдесят. Не так уж много.
– Вижу, ты на том свете изучал географию восточных пределов Европы?
– Я изучал всякое, но не в этом дело. Дело в том, чтобы мыслить позитивно.
– Я всегда мыслю позитивно. – Шарлей отхлебнул пива. – Однако порой что-то сотрясает мой организм. И это «что-то» должно быть весьма серьезным, скажем, таким, как дальняя дорога при полном отсутствии наличных, две лошади на троих, причем у одной воспалены копыта, и тот факт, что один из нас ранен. Как там твоя рука, Самсон?
Гигант, занятый пивом, не ответил, только пошевелил перевязанной рукой, показывая, что с ней все в порядке.
– Я рад. – Шарлей глянул на небо. – Одной проблемой меньше. Но другие остаются.
– Исчезнут. По крайней мере частично.
– Что ты хочешь этим сказать, дражайший наш Рейневан?
– На этот раз, – Рейневан задиристо поднял голову, – нам помогут не твои, а мои конексии. [407] У меня есть во Франкенштейне знакомые.
– Случайно, позволю себе спросить, – заинтересовался Шарлей. – Случайно это не какая-нибудь мужняя жена? Вдова? Девица на выданье? Монашенка? Иная дщерь Евы, представительница прекрасного пола?
407
Связи, знакомства (устар.).
– Неумные шуточки. И пустые опасения. Мой здешний знакомый – дьякон в Вознесении Святого Креста. Доминиканец.
– Ха! – Шарлей энергично поставил кружку на стол. – Если так, то лучше уж очередная замужняя. Рейнмар, дорогой, а ты, случаем, не страдаешь постоянными головными болями? У тебя не бывает тошноты и головокружений? В глазах не двоится?
– Знаю, знаю, – махнул рукой Рейневан, – что ты хочешь сказать. Domini canes [408] , собаки, жаль только, что бешеные. Постоянно на посылках у Инквизиции. Банально, дорогой мой, банально. К тому же, тебе следует это знать, у дьякона, о котором я говорю, есть передо мной долг благодарности. Петерлин, мой брат, когда-то помог ему: вытащил из тяжелого финансового положения.
408
Господни псы (лат.) – доминиканцы.
– Стало быть, ты думаешь, что это имеет значение? Как зовут того дьякона?
– А ты что, знаешь всех?
– Ну, всех – не всех.
– Анджей Кантор.
– Финансовые затруднения, – сказал после минутного молчания демерит, – похоже, в этом семействе явление наследственное. Слышал я о Павле Канторе, которого половина Силезии преследует за долги и увертки. А в кармане со мной сидел Матфей Кантор, викарий из Длуголенки. Он проиграл в кости ciborium [409] и кадильницу. Страшно подумать, что проиграл твой дьякон.
409
Ковчег для святых даров.
– Давнее дело.
– Ты меня не понял. Я боюсь думать, что он проиграл в последний раз.
– Не понимаю.
– Ох, Рейнмар, Рейнмар. Ты уже, думаю, виделся с этим Кантором?
– Верно, виделся. Но по-прежнему не…
– Что ему известно? Что ты ему сказал?
– Практически ничего.
– Первая добрая весть. Давай-ка откажемся и от этого знакомства, и от доминиканской помощи. Нам нужны средства, полученные другим способом.
– Интересно каким?
– Ну, хотя бы продав этот изящной работы кувшинчик.
– Серебряный? Откуда он у тебя?
– Я ходил по сматрузу, осматривал торговые палатки, а кувшинчик неожиданно оказался у меня в кармане. Вот, понимаешь, загадка.
Рейневан вздохнул. Самсон заглянул в кружку, тоскливо изучая остатки пены. Шарлей же занялся рассматриванием рыцаря, который в ближней аркаде в этот момент крыл на чем свет стоит согнувшегося в поклоне еврея. На рыцаре был малиновый шаперон и богатый лентнер, украшенный на груди гербом, изображающим мельничный жернов.
– Силезию так таковую, – сказал демерит, – я покидаю в принципе без сожаления. Я говорю «в принципе», поскольку одного мне недостает. Тех самых пятисот гривен, которые вез сборщик податей; если б не обстоятельства, деньги могли быть нашими. Злит меня, признаюсь, мысль, что ими обогатился случайно и незаслуженно какой-нибудь болван вроде Буко фон Кроссига. Кто знает, может, тот Рейхенбах, который вон там сейчас обзывает израэлита пархатым и свиньей? А может, кто-нибудь из тех, что стоят у будки шорника?
– Что-то сегодня здесь исключительно много вооруженных людей и рыцарей…
– Ага. А гляньте, подъезжают новые…
Демерит осекся и громко втянул воздух. Из ведущей от Лоховых ворот Серебряногорской улочки на рынок въезжал раубриттер Хайн фон Чирне.
Шарлей, Самсон и Рейневан ждать не стали, вскочили со скамьи, чтобы улизнуть незаметно, прежде чем их увидят. Однако было уже поздно. Их заметил сам Хайн, их заметил едущий рядом с Хайном Фричко Ностиц, их заметил итальянец Вителодзо Гаэтани. У Вителодзо при виде Шарлея от бешенства побледнела все еще опухшая и украшенная свежим шрамом физиономия. В следующую секунду рынок тихого города Франкенштейна огласился криком и топотом копыт. А еще через минуту Хайн вымещал злобу на корчмаревой лавке, в щепы изрубив ее топором.
– Догонять! – рычал он своим вооруженным спутникам. – За ними!
– Туда! – верещал Гаэтани. – Туда они побежали.
Рейневан мчался что было сил, едва успевая за Самсоном.
Шарлей бежал первым, выбирал дорогу, ловко сворачивая в самые узкие закоулки, а потом продираясь сквозь живые изгороди. Тактика вроде бы оправдывалась. Неожиданно позади утих топот копыт и крики погони. Они вылетели на улочку Нижнебанную, свернули к Зембицким воротам. От Зембицких ворот, переговариваясь и лениво покачиваясь в седлах, приближались Стерчи, а с ними Кнобельсдорф, Гакст и Роткирх.