Башня шутов
Шрифт:
– Этот Кромолин, – сказал он тихо, пошлепывая по шее гнедка, – где-то неподалеку от Серебряной Гуры и Стошовиц, у так называемой Чешской тропы, дороги, ведущей из Чехии через Серебряный перевал к Франкенштейну и вроцлавскому тракту. Поэтому нам с ними по пути и очень наруку. И гораздо безопаснее. Будем держаться их. Прикрыв глаза на то, чем они занимаются. В беде не выбирают. Однако советую соблюдать осторожность и излишне не болтать. Самсон?
– Молчу и прикидываюсь балбесом. Pro bono commune. [269]
269
Для
– Прекрасно. Рейнмар, подойди. Хочу тебе кое-что сказать.
Рейневан, уже в седле, подъехал, подозревая, что его ждет и что он услышит. И не ошибся.
– Послушай меня внимательно, неисправимый глупец. Ты представляешь для меня смертельную опасность уже самим фактом существования. Я не допущу, чтобы ты увеличивал ее кретинским поведением и поступками. Я не стану комментировать тот факт, что, стремясь быть благородным, ты показал себя глупым, кинулся на помощь разбойникам и поддержал их в бою с силами правопорядка. Я не стану ехидничать, надеюсь, даст Бог, этот факт чему-то тебя научил. Но обещаю: если ты еще раз сделаешь что-то подобное, я брошу тебя на произвол судьбы. Необратимо и окончательно. Запомни, осел, заруби себе на носу, болван: никто не придет тебе на помощь в беде, ибо только идиот торопится спасать других. Если тебя зовут на помощь, надо повернуться к нему задом и поскорее удалиться. Обещаю: если в будущем ты хотя бы голову повернешь в сторону бедняка, девушки в затруднительном положении, обижаемого ребенка либо убиваемой собаки, мы расстанемся. А потом уж изображай из себя Персеваля на собственный риск и страх.
– Шарлей…
– Молчи. И помни – я тебя предупредил. Я не шучу.
Они ехали по лесным полянам, по доходящим до стремян травам. Небо на западе, затянутое рваными перьями облаков, ярилось лентами огненного пурпура. Темнела стена гор и черных боров Силезской Просеки.
Едущие в авангарде Ноткер фон Вейрах и Вольдан из Осин, серьезные и сосредоточенные, распевали хвалебную песнь, время от времени возводя к небу глаза из-под поднятых забрал. Их пение, хоть негромкое, звучало возвышенно и сурово.
Pange lingua gloriosi
Corporis mysterium,
Sanguinisque pretiosi,
Quern in mundi pretium
Fructus ventris geneosi
Rex effundit Gentium.
Несколько поотстав, достаточно, чтобы не мешать собственным пением, ехали Тассило де Тресков и Шарлей. Оба, далеко не так серьезно, напевали любовную балладу.
So die bluomen uz dem grase dringent,
same si lachen gegen der spilden sunnen,
in einem meien an dem morgen fruo,
und diu kleinen vogelln wol singent
in ir besten wise, die si kunnen,
waz wunne mac sich da geichen zuo?
Следом за певцами ехали шагом Самсон Медок и Рейневан. Самсон прислушивался, покачивался в седле и мурлыкал. Было ясно, что слова миннезанга он знает и, если б не хранимое инкогнито, охотно присоединился бы к дуэту. Рейневан был погружен в мысли об Адели. Однако сосредоточиться было трудно, поскольку замыкающие кавалькаду Рымбаба и Куно Виттрам не переставая орали пьянчужные и непристойные песни. Их репертуар казался неисчерпаемым.
Пахло дымом и сеном.
Verbum саго, panem verum
verbo carnem efficit;
fitque sanguis Christi merum,
et si sensus deficit,
ad firmandum cor sincerum
sola fides sufficit.
Возвышенная мелодия и благочестивые стихи Фомы Аквинского
Nu wol dan, welt ir die warheit schouwen,
gen wir zuo des meinen hohgezie!
der est mit aller siner krefte komen.
Seht an in und seht an werde frouwen,
wederz da daz ander uberstrite:
daz bezzer spil, ob ich daz han genomen.
Самсон Медок вторил себе под нос. «Моя Адель, – думал Рейневан, – моя Адель. Поверь, когда мы наконец будем вместе, когда кончится разлука, все будет так, как у Вальтера фон дер Фогельвайде в песне, которую они поют: настанет май. Или как в других строфах того же поэта:
Rerum tanta novitas
in solemni vere
et veris auctoritas
jubet nos gaudere…»
– Ты что-то сказал, Рейневан?
– Нет, Самсон, ничего.
– Да? Но ты издавал какие-то странные звуки.
«Эх, весна, весна… А моя Адель прекраснее весны. Ах, Адель, Адель, где ты, любимая? Когда же наконец я тебя увижу? Поцелую твои губы? Твои груди…
Скорее, вперед, скорее. В Зембицы!
А интересно, – подумал он вдруг, – где сейчас находится и что делает Николетта Светловолосая?»
Genitori, Genitique
laus et jubilatio,
salus, honor, virtus quoque
sit et benedictio…
В конце кортежа, невидимые за поворотом дороги, орали, распугивая животных, Рымбаба и Виттрам.
Garbarze kurwiarze
dupe wyprawili.
Szewcy skurwysyny
buty z niej zrobili!
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,
в которой Рейневан заводит в раубриттеровском селе Кромолин знакомства, ест, пьет, пришивает отрубленные уши и участвует в тинге [270] ангельской милиции [271], пока в Кромолин не прибывают совершенно неожиданные гости
С точки зрения стратегии и обороны раубриттеровское поселение Кромолин было размещено удачно – на острове, образованном широким, заиленным рукавом реки Ядковой. Попасть на остров можно было по скрытому среди верб и ив мосту, но его легко было защищать, о чем свидетельствовали запоры, козлы и шипованные кобылицы [272] , явно подготовленные к тому, чтобы преградить в случае нужды дорогу. Даже в полумраке наступающих сумерек были видны другие элементы фортификаций – заграждения и заостренные колья, вбитые в болотистый берег. У самого въезда мост был дополнительно перегорожен толстой цепью, которую тут же сняли слуги – еще прежде, чем Ноткер фон Вейрах успел протрубить в рог. Их, конечно, уже раньше заметили с вышки, просматривающейся по-над ольховником.
272
Заостренные, сколоченные крест-накрест шесты.