Башня Зеленого Ангела
Шрифт:
— Ты слышишь меня? — прохрипел Саймон, опустившись вниз. Кровь с монотонностью прилива ударила ему в голову.
— Да, — прошептал Гутвульф. — Не говори так громко. Я слышал здесь других и боюсь, что они схватят меня. Они отберут все, что у меня осталось.
Саймон видел его — смутная согнутая фигура, — но этот человек был высоким, как и Рука короля. Несмотря на сутулость, плечи его были широки. Он как-то странно держал голову, как будто она причиняла ему боль.
— Можно мне… еще воды?
Гутвульф окунул руки в шлюз под колесом. Когда Саймон опустился достаточно низко, Гутвульф вылил воду на
Гутвульф три раза наполнял сложенные ковшом ладони, прежде чем Саймон поднялся слишком высоко, чтобы до него можно было дотянуться.
— Ты на… на колесе? — сказал человек, как будто не мог поверить в это.
Утолив жажду впервые за долгое время, Саймон задумался над этим вопросом. Он что, слабоумный? Как может человек, если только он не слепой, сомневаться в том, что это колесо? Внезапно странная манера Гутвульфа держать голову стала ему понятна. Слепой. Конечно! Неудивительно, что он ощупывал лицо Саймона.
— Вы… граф Гутвульф? — спросил Саймон, когда колесо пошло вниз. — Граф Утаньята? — Помня, что ему сказал его благодетель, он не повышал голоса. Поэтому вопрос пришлось повторить, когда он подъехал поближе.
— Я… думаю, что был им. — Руки графа беспомощно повисли, с них капала вода. — В другой жизни. До того, как пропали мои глаза. До того, как меч забрал меня…
Меч? Он потерял зрение в сражении? На дуэли? Саймон отбросил эту мысль. Было много гораздо более важных вещей, о которых следовало подумать. В животе у него была вода и больше ничего.
— Ты можешь принести мне поесть? Нет! Ты можешь освободить меня? Пожалуйста! Они мучат меня, пытают… — Такая длинная фраза оказалась непосильной нагрузкой для его голосовых связок, и Саймон разразился приступом кашля.
— Освободить тебя? — В голосе Гутвульфа было изумление. — Но… ты не хочешь быть здесь? Все это так-так не похоже… Мне трудно вспомнить.
Он сумасшедший. Единственный человек, который может помочь мне, и он сумасшедший!
Вслух он сказал:
— Пожалуйста! Я страдаю. Если ты не поможешь мне, я умру. — Рыдание не дало ему говорить. Сказав это, он внезапно понял, что это чистая правда. — Я не хочу умирать! — Колесо снова потащило его вверх.
— Я… наверное, не смогу. Голоса не дадут мне ничего сделать, — прошептал Гутвульф. — Они говорят, что я должен пойти и спрятаться, а иначе кто-то отберет все, что у меня есть. — Его голос стал ужасающе тоскливым. — Но я слышал тебя. Ты издавал звуки, дышал. Я знал, что ты настоящий, и я хотел услышать твой голос. Я так давно ни с кем не разговаривал. — По мере того как колесо уносило Саймона, ему становилось все труднее расслышать. — Это ты оставлял мне еду?
Саймон не имел ни малейшего представления, о чем говорит слепой, но слышал, что он медлит уходить и обеспокоен болью Саймона.
— Это я! — Он не хотел кричать и надеялся, что Гутвульф все-таки услышит его, несмотря на шум колеса. — Это я, я приносил еду!
Пожалуйста, пусть он будет здесь, когда я вернусь, молился Саймон. Пусть он будет здесь. Пожалуйста!
Когда Саймон снова оказался внизу, Гутвульф протянул руку и провел ею по его лицу.
— Ты кормил меня. Я не знал. Я боюсь. Они отнимут у меня все. Голоса такие громкие! — Он покачал взлохмаченной головой. — Я не могу думать. Голоса
— Гутвульф! — закричал Саймон. — Не покидай меня!
Но слепой исчез.
Прикосновение человеческой руки и звук голоса снова бросили Саймона в тиски непереносимой боли. Долгие часы, или дни, или недели — он давно уже не ориентировался во времени — накапливались до тех пор, пока не слились в единое серое ничто. Он плыл в тумане, медленно уносясь прочь от огней литейной. Теперь он опять вернулся и страдал.
Колесо вращалось. Иногда, когда все факелы в литейной были зажжены, он видел одетых в маски, почерневших от сажи людей, проходивших мимо него, но никто ни разу не заговорил с ним. Подручные Инча приносили ему воду мучительно редко и не тратили слов. Несколько раз он видел огромного человека, стоящего и наблюдающего за вращением колеса. Странно, но Инч не злорадствовал. Он приходил, просто чтобы проверить, мучится ли Саймон, как фермер может заглянуть в огород, когда идет мимо по какому-то другому делу.
Боль в суставах и в животе Саймона была такой постоянной, что он уже не представлял, что можно чувствовать себя как-то иначе. Она наполняла его, словно тело Саймона было мешком боли, который небрежно перекидывают друг другу ленивые рабочие. С каждым поворотом колеса боль разрывала его голову, потом прокатывалась через пустой желудок и надолго задерживалась в ногах, так что казалось, что он стоит на раскаленных углях.
Голод тоже не оставлял его. Он был более мягким спутником, чем непрекращающееся жжение в суставах, но все равно нес тупую, тянущую боль. Он чувствовал, что уменьшается с каждым поворотом — становится менее человеком, менее живым, менее настроенным держаться за то, что, собственно, и делало его Саймоном. Только мутное пламя жажды мщения и крошечная искорка надежды, что когда-нибудь он сможет вернуться домой, к друзьям, поддерживали в нем слабое биение жизни.
Я Саймон, повторял он себе до тех пор, пока не забыл смысл этих слов. Я не позволю им отнять это. Я Саймон.
Колесо вертелось. Он вертелся вместе с ним.
Гутвульф не вернулся. Однажды, когда Саймон парил в тумане страдания, он почувствовал, что человек, который давал ему воды, коснулся его лица, но он не смог пошевелить губами, чтобы издать вопросительный звук. Если это и был слепой, то он не стал задерживаться.
Когда Саймон почувствовал, что вот-вот превратится в ничто, литейная, казалось, стала расти. Как и в видении, которое показывала ему горящая точка, она внезапно открылась в огромный мир или, скорее, мир обрушился в литейную, так что часто Саймону казалось, что он одновременно находится в нескольких разных местах.
Он думал, что попал в западню ледяных вершин, обжигающих драконьей кровью. Шрам на его лице был полоской опаляющей, невыносимой боли. Что-то коснулось и изменило его. Он никогда не будет прежним.
Под литейной, но также и внутри Саймона бурлил Асу'а. Раскрошенный камень вздрагивал и расцветал вновь, сверкая, как стены Небес. Шепчущиеся тени превратились в смеющихся золотоглазых призраков. Призраки превращались в полных жизни ситхи. Изысканно прекрасная музыка, словно паутина в капельках росы, заполняла возрожденные залы.