Башня. Новый ковчег 1
Шрифт:
А потом всё рухнуло.
Смерть Лизы и их с Пашей новорожденного сына прошлась по Павлу катком, раскатала, размазала, растёрла в порошок. Борис замер. Он ждал, что вот сейчас, вот прямо сейчас Анна, со свойственной ей энергией, с её-то несгибаемой силой воли, вот сейчас она подхватит обезумевшего от горя Павла, обовьёт его своей заботой, любовью, сделает что-то, на что способна только женщина, и… Но Анна неожиданно для всех собрала вещи, добилась перевода из лучшей в Башне больницы на облачном уровне в одну из нижних больниц на должность рядового
В те дни сплелись воедино несколько событий. Смерть Лизы, принятый закон об эвтаназии, от которого трясло и лихорадило всю Башню, бунты, волнения, Аннин внезапный отъезд – всё это настолько тесно смешалось, что даже сегодня Борис вряд ли смог бы отделить одно от другого. Это было смутное время, странное и страшное. Совершенно неподходящее время для проявления чувств, и всё же… И всё же Борис сорвался вниз.
Он помнил, как валялся в ногах у Анны. Как невнятно объяснялся в любви, как некрасиво и нелепо пытался обхватить Аннины колени. Помнил её холодное: «Встань, Боря. Не позорься».
И он встал.
И больше никогда не позорился.
А жизнь потекла своим чередом. Тихо растаял Константин Генрихович, ушёл, вслед за Лизой и внуком. Медленно увядал сад. Паша, собрав себя по кусочкам, нашёл утешение в дочери – рыжем повторении Лизы. А он, Борис… он тоже как-то жил. Не женился, хотя баб в его жизни хватало. Работал, как проклятый. И по-прежнему дружил с Пашкой, любя и ненавидя его всем сердцем.
***
– Не знаю, что за игру ты затеял, Боря, не знаю и знать не хочу, – в голосе Анны чувствовалось раздражение. – Но…
– Аня, – перебил её Борис. – Какая игра! Что ты! Перестань.
Анна присела на валун. Тот самый, на котором сидел Борис до её прихода. Закинула ногу на ногу, обхватила руками колено. Ему так хотелось подойти к ней, взять в свои руки её узкие ладони, но он сдержался.
– Не игра? А что тогда? Чёрт возьми, Борис, я здесь уже две недели. Две! А у меня там люди. И им нужны лекарства. Боря, ты обещал!
– Аня…
– Что Аня?
Карие Аннины глаза смотрели прямо и зло. Губы сжались в тонкую нить, морщина между бровями стала ещё глубже и заметнее.
– Ань, нам надо быть осторожнее. Ты присылаешь уже вторую заявку за последние три месяца. Это вызывает определённые вопросы у Совета, – Борис аккуратно подбирал слова, стараясь не глядеть на Анну.
На самом деле Совет не задавал никаких вопросов, Совет вообще был не в курсе этой заявки, она лежала у Бориса под сукном и ждала своего часа. Но Анне знать об этом было совсем необязательно.
– Да мне насрать на ваш Совет. Ваш Совет дискредитировал себя четырнадцать лет назад, когда единогласно устроил геноцид собственного народа.
– Аня, остынь. Закон принят, нравится нам это или нет. И ты не хуже меня знаешь, что предшествовало тому закону. Да, это непопулярная, жестокая мера, но…
– Жестокая мера? – перебила его Анна. – Боря. Это
При упоминании Павла в голосе Анны засквозила неприкрытая ненависть. И эта ненависть была, увы, взаимной. Смерть Лизы, закон, который так настойчиво продвигал Павел, и который Анна не могла – не хотела принять, этого хватило, чтобы сломать хребет их многолетних отношений.
Сейчас это уже не удивляло Бориса, но тогда четырнадцать лет назад он ещё пытался склеить разбитую чашку их дружбы. Наступив на горло собственной гордости, переступив через унижение Анниного отказа. Отчего-то ему казалось непременно важным сделать это. Но Пашка, стоило Борису даже вскользь упомянуть Анну, замыкался, каменел лицом, и Борис отступал, чувствовал, что Анна как-то причастна к Пашкиному горю – слишком огромному, слишком неподъёмному, которое следовало бы разделить, но которое Пашка делить ни с кем не хотел. «Надо просто подождать», – говорил себе Борис. И ждал. Но дни сменялись неделями, недели месяцами, а всё оставалось по-прежнему.
Анна появилась наверху, когда умер Константин Генрихович. Сердечный приступ. Быстрая, милосердная смерть. Была гражданская панихида, и много людей. Борис не ожидал, что тихого и скромного Константина Генриховича придёт проводить столько народу. Анна принимала соболезнования, и Борис видел, как нелегко ей это даётся. В ней словно что-то надломилось, и, хотя внешне она была всё та же Анна – прямая, выдержанная, цельная – внутри неё росла и ширилась трещина, невидимая для остальных людей, но такая явная для него, Бориса.
Павел пришёл с Никой. Увидел Анну и остановился, как будто натолкнулся на невидимую преграду.
– Тётя Аня! – маленькая Ника дёрнулась к Анне, но Павел не отпустил. Подхватил дочь на руки.
– Пойдём!
Развернулся и вышел. Громкий плач Ники, недоумённые переглядывания людей. Анна даже не обернулась.
Потом они сидели вдвоём в её маленькой квартире. В квартире, где в детстве они – он, Анна, Павел – проводили вместе времени больше, чем где-либо в другом месте. У него они не собирались из-за отчима, а у Пашки из-за матери, холодной и вечно всем недовольной женщины.
– Я устала, Боря, – сказала Анна. – Выгорела. Я больше не врач. После всего, что случилось, после принятого закона… какой я врач…
– Такой же, как и всегда, Аня, хороший. Ты – хороший врач.
– А, пустое, – на её глаза навернулись слёзы. – Сейчас ведь даже спасать никого не надо, всё отдано на милость природе. Поболит и само пройдёт. А если не пройдёт, то…
Борис смотрел на неё. «Спасать, – думал он. – Да тебя саму нужно спасать, Аня, саму…»
Мысль пришла в голову неожиданно. Вернее, те мысли, что занимали его в последнее время, крутились в голове, неожиданно оформились и сложились в законченный паззл. Анна – вот та частичка, которой не хватало для полноты картины.