Башня. Новый Ковчег 5
Шрифт:
И ведь самое обидное, что он не врал ей, когда пришёл утром. Ну, или почти не врал. Он на самом деле стал плохо спать, и мысли о ней и её серых глазах непозволительно часто тревожили покой. Совсем сбрендил на старости лет. Или это от вынужденного воздержания? Борис усмехнулся своим мыслям. А может, ну её, эту Марусю? Вон и Пашка злится. Да и не бог весть какая королева, были у Бориса бабы и покрасивее, и пофигуристее. Да и тут, если приглядеться, можно решить вопрос с воздержанием безо всяких марусь — женщин на станции хватает. «Так что, хватит, Борис Андреевич, фигней страдать, — сказал он самому себе. — Не получилось и бог с ней. А сейчас пора и о деле вспомнить».
Он развернулся и прислонился затылком к стене, ощущая влажный холод бетона. Это его
Мысли Бориса снова вернулись к Пашкиной сестре. Как он не убеждал себя, как ни старался отогнать вновь возникшее перед глазами Марусино насмешливое лицо, круглое, с милым чуть вздёрнутым носиком, как ни повторял себе: «Боря, ну ведь баба как баба, ничего особенного», а всё равно ничего не мог с собой поделать. Как не мог и признаться самому себе, что всё-таки чем-то она его зацепила, эта несговорчивая Пашкина сестричка…
— Ты здесь уже? — в комнату зашёл Павел.
Звук его голоса заставил Бориса чуть напрячься. Он быстро подошёл к столу, стал спиной к другу, взял в руки брошенный им список лекарств. «Знает или нет? Доложила уже Анна?» — пронеслось в голове. Судя по всему, ещё не успела, иначе Савельев с порога начал бы орать. Но всё равно доложит. И тогда Пашка на нём отыграется. От этих мыслей Борис помрачнел.
— Здесь уже, тебя жду, — Борис развернулся к Павлу. — Вот, требования Анькины наизусть заучиваю…
— Борь, Марату стало хуже. И ещё один рабочий, тот совсем плох. Надо продавить Ставицкого, — Павел уселся за стол, посмотрел на часы, потом на телефон. Ставицкий был точен, всегда звонил чуть ли ни секунда в секунду.
— Надо — продавим, — пробурчал Борис, хотя уверенности у него не было.
— Но это ещё не всё, Боря, — продолжил Савельев. — У нас ещё одна проблема.
— Вот ничуть не удивлён, — Борис вздохнул и машинально потёр щёку. — День сегодня такой, проблемный. Как начался…
— Какой день? — Павел отвлёкся от своих раздумий и внимательно посмотрел на Бориса. — А чего это ты такой невесёлый? Случилось что?
— Ничего не случилось, не обращай внимания. Голова, Паш, болит с утра. Так что у тебя за проблема?
— Ротацию нам надо сделать, — и, видя, что Борис не совсем понимает его, Павел пояснил. — Надо менять Васильева на Бондаренко.
***
Васильев. Павел и сам толком не понимал, что его тревожило. Пресловутая интуиция? Но она была у него развита слабо, да и что такое эта интуиция, Павел не вполне понимал. Он предпочитал полагаться на факты и дела, а ещё — как бы странно это не звучало — доверять
Та вспышка в кабинете, в первый день появления на станции, когда Павел не сдержался, рявкнул так, что тонко затряслись стёкла в шкафу с рабочей документацией, казалось, пошла Васильеву на пользу. Виталий взял себя в руки, вернулся к своим обязанностям, и Павлу в принципе было не в чем его упрекнуть, но, тем не менее, что-то не давало покоя, грызло, настораживало, и этот червячок сомнения не позволял ему в полной мере опереться на своего зама. К тому же Павел хорошо помнил слова Марата, пусть и туманные, про то, что от Васильева не сильно много толку на станции, и про те пресловутые пять суток опоздания. И теперь, несмотря на то, что Виталий уже полностью выправился и работал уж во всяком случае ничуть не хуже многих других, Павел продолжал к нему приглядываться и чувствовал, что пока он не выяснит, в чём дело, он не сможет полностью ему доверять.
По-хорошему следовало поговорить с Руфимовым, но, во-первых, Марату действительно становилось хуже, а, во-вторых, — Павел понимал, — если бы Марат знал наверняка, он бы обо всём рассказал сразу. Но Руфимов ограничился расплывчатым предупреждением, а значит, и у него против Васильева ничего нет. Ничего, кроме подозрений. Подозрений в его вине за те пять суток — целых пять суток опоздания.
Если говорить начистоту, то в их ситуации это уже не тянуло на простую оплошность, это был критический момент, на который нельзя было так просто закрыть глаза. И если Васильев прямо виноват, то Марат мог — тогда он ещё это мог — отправить его наверх, потому что даже Бондаренко на костылях был лучшим вариантом, намного лучшим. Но Марат этого не сделал. Почему?
Этот вопрос не давал Павлу покоя, и, немного въехав в рабочий процесс, он поднял документацию, досконально изучил все графики и журналы работ, и то, что он обнаружил, его совсем не порадовало. И дело было не только в том, что они все прошлись в шаге от более крупной катастрофы, чем просто пять суток задержки — тогда могло рвануть, с человеческими жертвами и серьёзным повреждением оборудования, — дело было ещё кое в чём.
Павел сидел и тупо пялился в журнал испытаний системы герметичных охлаждений. Ряды цифр бежали перед ним бесконечной вереницей, но он, уже вникнув в них и отчётливо увидев то, что нельзя было не увидеть, что бросалось в глаза, как тревожные, светящиеся красным индикаторы на щите управления, замер перед другим — перед знакомой фамилией, родной фамилией, проставленной в столбце «ответственное лицо».
— Ты должен был её сразу — сразу, слышишь — гнать отсюда в три шеи! — Павел почти швырнул в Руфимова распечатанные листы, которые, разлетевшись, веером усыпали и кровать, на которой лежал Марат, и пол рядом с кроватью.
— Катюша, помоги мне сесть, — попросил Руфимов, не обращая внимания на полыхающего от гнева Савельева. — Подоткни мне подушку под спину, будь добра.
Катя с готовностью бросилась исполнять просьбу Марата, бросив опасливый и в то же время укоризненный взгляд на Павла. Она была одна, Пятнашкин ещё отсыпался после ночной смены, а Анна бегала где-то наверху, в военном лазарете, — если бы они были здесь, то Павла к Руфимову просто не пустили бы и уж точно не дали бы так орать. Но Катюша ничего против сказать не смела, только смотрела на него своими детскими голубыми глазами с немым упрёком и явным неодобрением.
— Проорался? — поинтересовался Руфимов после того, как Катя помогла ему сесть.
Даже такое, казалось бы, незначительное перемещение далось ему с трудом. Он тяжело дышал и морщился от боли. Павел почувствовал стыд, опустился на кровать, в ногах у Марата, уронил руки между колен и, уставившись перед собой невидящим взглядом, почти простонал.
— Она же чуть было всё не запорола. Всё! Какого чёрта она вывела давление на такие параметры? Она что, совсем дура, не понимала, что рванёт? Или выслужиться хотела? Быстрее испытания закончить, сроки подтянуть?