Башня. Новый Ковчег
Шрифт:
— Величко почти на сто процентов наш, а вот насчёт Полынина я не уверен.
Эти слова Ледовского Павел воспринял с нескрываемым удивлением.
— Ты, Паша, слишком долго его игнорировал, за пустое место держал.
— Он и есть пустое место. Слабак.
— Слабаки иногда бывают опаснее сильных.
И снова мысли Павла перенеслись на дочь.
Конечно, в последнее время, он и не переставал думать о ней — дела и заботы лишь отчасти вытесняли тревогу на задний план. Но теперь, после реплики Ледовского по поводу никчёмного и, как казалось, безобидного в общем-то Вадика Полынина, Павел понял, что
Слабак.
Да, этот мальчик был слабак. За столько лет своей жизни Павел научился «считывать» людей, и он отчетливо видел, что за всей этой уступчивой вежливостью и вечной готовностью угодить скрывалась банальная слабость. Она тревожила, невнятно, как бы исподволь, но не по-настоящему, ведь Павел воспринимал человеческую слабость как что-то даже не мешающее, а досадное, что существует в этом мире, и на что вечно натыкаешься, испытывая то ли на стыд, то ли на неловкость.
И он никогда не думал о слабаках, как о ком-то, представляющем реальную опасность. Но Ледовской был прав. Нельзя недооценивать слабаков.
— Задумался о чём-то своём, Паша?
Павел тряхнул головой, словно отгоняя морок.
— Да так. Ерунда.
— Ну ерунда, так ерунда. Поднадавим на Полынина, справимся, я думаю, — Ледовской снова вернулся к прерванному разговору.
— Справимся, — эхом отозвался Павел. Этот мальчик, Поляков, всё ещё не выходил из головы.
— Ну а теперь поговорим о Литвинове. У Бориса в руках сильный козырь. Он хочет сыграть на законе об эвтаназии.
— Ну-ка, ну-ка, — Павел придвинул к себе стул, развернул его спинкой к Ледовскому и оседлал, широко и крепко расставив ноги, удобно устроив локти на спинке стула. — Боря хочет отменить закон?
— Бог с тобой, нет, конечно, — рассмеялся генерал. — Он не самоубийца и не дурак. И в первую очередь не дурак.
Павел положил подбородок на скрещенные руки и уставился на Ледовского. Продолжай — говорил его взгляд.
— Литвинов хочет отменить эвтаназию только для некоторых. Для особенных. Для своих. А это, чёрт возьми, весьма заманчиво. Даже — не скрою — и для меня.
— Так, может, ты не ту сторону выбрал, а, Алексей Игнатьевич? — сощурился Павел. — Я-то этого тебе точно не обещаю.
— И не сомневаюсь. Ты у нас фигура в определённых кругах непопулярная, а для кого-то даже ненавистная. Но, считай, я по-старчески просто благоволю тебе, — Ледовской сухо рассмеялся. — Но, вернёмся к нашим баранам. Литвинов щедро предлагает тем, кто его поддержит, самое ценное, что есть — жизнь. И, предлагая, ловко насаживает своих сторонников на крючок.
— На крючок?
— Ну да. Это же шантаж, Паша. Тебе и твоим близким даруют жизнь, но длина этой жизни прямо пропорциональна твоей лояльности и преданности правящей верхушке. И ты будешь подчиняться. Будешь. Даже не из-за страха за свою жизнь. А из-за страха за жизнь своих детей и внуков. Нравится тебе такое?
— Мне? Нет.
— Вот и мне — нет, — Ледовской прицокнул языком. — Это первый момент, а второй… Историю Башни хорошо знаешь? Хотя чего я спрашиваю, ты ж на этом собаку съел. Помнишь первые годы жизни в Башне? Девятнадцать лет относительного спокойствия, а потом революция или мятеж — называй как хочешь. Или вот ещё, как в школьных учебниках у нас это обозвано — эпоха военной диктатуры. Но мы-то с тобой об этом не по учебникам знаем, а по отцовским рассказам, и мой, и
Ледовской замолчал и чуть подался вперёд, к Павлу. Но смотрел не него, а казалось, сквозь него, куда-то вдаль, словно видел там что-то такое, открытое лишь ему одному.
Всё-таки в их обществе существует некая клановость, думал Павел, разглядывая генерала. Все они так или иначе стараются, чтобы их дети выбрали их стезю, где-то подталкивая своих чад к нужному решению, где-то просто решая за них. А уж у тех, кто родился в семье военных, так и вообще нет выбора. У Ледовского вот точно не было. Хотя Павлу трудно было представить Алексея Игнатьевича кем-то другим. Казалось, тот родился уже прямо в погонах.
Ледовской вынырнул из своего полузабытья и продолжил:
— Так вот, помнишь, наверно, из уроков истории, кто стоял у руля Башни, когда мир снаружи в одночасье ушёл под воду. Сильные, уверенные и богатые, купившие себе место в рай. Только, Паша, может, они и были богатыми, и даже уверенными были, но вот сильными… сильными они не были, это факт. Вся их сила, натуральная или мнимая, осталась на земле, а здесь, между небом и океаном, сразу и обнажилась их истинная сущность. А кто они, в сущности, были? Просто денежные мешки. Это ведь остальных людей отбирали и отбирали тщательно: лучшие инженеры, лучшие агрономы, лучшие рабочие, лучшие врачи… это остальным ставили жёсткие условия — взять в Башню не больше одного ребёнка, чтоб никаких стариков, никаких больных, да что я тебе рассказываю, Паша. Ты и без меня всё это знаешь. И знаешь, что на верхушку все эти правила не распространялись. И ведь большинство из этих небожителей пребывало в полной уверенности, что они этого заслуживают.
— Людям свойственно заблуждаться, — улыбнулся Павел.
Ледовской не ответил на его улыбку.
— Они продержались девятнадцать лет, и то, как по мне, так на удивление долго. Считали, что мы, военные, будем охранять их покой. И просчитались. Нельзя служивого человека за цепную шавку держать. Мой отец, Илья Ледовской, несмотря на юный возраст был близок к Ровшицу, который стоял во главе мятежа, и это ты, несомненно, знаешь. После смерти отца я наткнулся на его записки, на полноценные мемуары не тянет, так… дневник. А в общем, довольно любопытная вещица. И кое-чего проясняет.
Голос Ледовского звучал ровно и спокойно, но это было обманчивое спокойствие, и Павел понимал, что ни одно слово Ледовской не произносит напрасно. Каждая фраза имела свой подтекст, свой скрытый смысл. И то, что Алексей Игнатьевич рассказывал ему сейчас банальные, давно знакомые вещи, было не просто так. «Слушай внимательно, Паша, — говорили ледяные глаза старого генерала. — Слушай внимательно и делай правильные выводы».
— Мятеж, вспыхнувший почти семьдесят лет назад, здесь в Башне, был закономерен. И предопределён. Только вспыхнул он сначала внизу. Когда благодарность за якобы чудесное спасение потускнела и истёрлась, народ начал задаваться вопросом: а этим-то наверху за что такие привилегии? Сады эти, солнышко… это нынешние люди не знают, что такое солнце, а тогдашние-то хорошо про всё помнили, и жить как кроты ещё не очень умели. Потому и взбунтовались. А кому бунты усмирять? Правильно, военным. И тогдашние поднебесные, они ведь как считали: сейчас мы ручкой сделаем вот так, — Ледовской помахал сухой рукой перед носом Павла. — И войско как пойдёт всех крушить. И войско пошло. Крушить. Только не нижних, а верхних.