Бастард фон Нарбэ
Шрифт:
Лукаса убили. Его командира, его ведущего, старшего брата, лучшего друга…
Дрожала под ногами земля, в воздухе висели тучи пыли и каменной крошки, а грохот рухнувшего здания отдавался в костях. И Лукас был там, под обломками. Еще живой. Но уже мертвый. Март слышал его… слышал его, и не слышал, как сам кричит от чужой, разделенной, невыносимой боли. Он не мог спасти. Не успел спасти. Не спас…
Занятый иллюзией, слишком сосредоточенный на том, чтоб не позволить ей поглотить себя
— Девушке плохо… Кто-нибудь…
«Кто-нибудь», разумеется, тут же нашелся. Среди ребят Батчера. Рыцари всегда готовы прийти на помощь мирянам, особенно девушкам.
Это было неважно. Март не пожалел телепатку, сейчас он не пожалел бы ее, даже если б случайно убил. Она хотела знать — она узнала то, что хотела. И не Март виноват в том, что она думала, будто смерть — это просто. Думала, будто месть — это просто.
А что еще она думала? Что у Аристо, как у настоящих аристократов, нет души?
Март, прикрыв глаза, глядел, как тают на внутренней поверхности век остатки иллюзии.
Это — навсегда. С этим жить до самой смерти. Каждый день помнить. Каждый день ненавидеть. А когда ты приходишь в себя, когда боль и ненависть, и жажда мести разжимают кольца, и ты заново учишься дышать, какая-то сволочь, слишком умная, слишком хитрая сволочь присылает письмо, которое снова сбрасывает тебя в пропасть.
— Убырово семя, — прорычал Март сквозь зубы.
Капелла ошиблась, да. Но, получив отчет телепата, командиры поймут, где и в чем они ошиблись. Так что, в конечном итоге, сегодняшнее недоразумение пойдет всем только на пользу. Должно пойти на пользу. Иначе и быть не может.
— Март, я понятия не имею, почему псионики считаются опасными. Так повелось с незапамятных времен, и, наверное, в этом есть какой-то смысл. То есть, без «наверное»… Я хочу сказать, те, кто принял это решение, знали, что делают, а нам об этом думать не нужно.
— Путаешься в показаниях, — ухмыльнулся Март. — Ладно, ладно, я знаю, идеологическая работа с подчиненными — обязанность каждого командира. Ты со мной, значит, ее провел. Теперь, если хочешь, я расскажу тебе, почему псионики — наши враги.
— Не надо. Мне неинтересно.
— Лукас, ну, правда, чего там непонятного? Я же теперь голову сломаю. Если для тебя не все ясно, значит, там на самом деле не все ясно. Но что именно?
Лукас вздохнул, не отводя взгляда от расцветающего в чашке чайного цветка.
— Там. Все. Ясно.
Март ждал.
Цветок распускался.
— Их считают нелюдями, — вновь заговорил Лукас. — Все нелюди — враги людям. Это аксиома. С аксиомами не спорят.
— Ты споришь.
— Нет. Я знаю, что все нелюди — враги людям.
— Но?
Каждое слово приходится вытягивать как клещами. Не разговор, а пытка. Однако Аристо, конечно, не может оставить своего ведомого без ответов на вопросы. Он и правда мог бы стать проповедником. И еще каким!
— Но псионики —
Вот. Это сказано вслух. И непонятно, что теперь с этим делать. И разговор пишется, а, может быть, даже прослушивается. Конечно, псионики — люди, кому, как не Марту Плиекти знать об этом. Но почему так же думает Аристо? И почему произносит это вслух, не боясь обвинений в ереси? Здесь, на «Святом Зигфриде» говорить такое нельзя.
Или можно?
— Как они могут быть людьми? — пробормотал Март, чувствуя, что запутывается уже по-настоящему.
Губы Лукаса тронуло подобие улыбки.
— Март, ну, о чем ты говоришь? Они ведь божьи твари, а зачем Богу создавать, нелюдей, которые снаружи и изнутри точь-в-точь как люди? Ты разве не заметил, что Он любит разнообразие?
— Это уж точно, — Март поневоле вспомнил школьный курс биологии. — Погоди, а аристократы? Они ведь тоже точь-в-точь…
Улыбка стала почти настоящей. Почти искренней.
— Аристократы созданы не Господом.
Отец Александр сказал «нет». Сказал сразу, как только пробежал глазами ознакомительный файл из таинственного бохардата. Еще ничего не было ясно, «пасынки» только-только начинали работать, а Лукас увидел бохардат впервые, да и то издалека, вставленным в ридер компьютера архимандрита. Еще ничего не было ясно, но «нет» уже прозвучало.
— Ты не будешь этого делать, — сказал отец Александр. — «Пасынки» найдут этих людей, передадут церцетарии, и Радун понесет заслуженное наказание. Ты же этого хочешь, верно? — И прежде чем Лукас сказал хоть слово, продолжил: — ты получишь то, чего хочешь. Но ты ничего не будешь делать сам. Ты никогда не получал этого письма и не знаешь об этом бохардате. А теперь можешь сказать мне, какая часть «ничего» и «никогда» тебе непонятна.
— Почему? — спросил Лукас.
Вопрос был глупый, потому что он знал ответ. И настоятель знал, что он знает.
— Аристо, — отец Александр встал из-за компьютера и подошел к Лукасу, — мальчик… не позволяй им управлять собой. Ты же понимаешь, что эти люди, кем бы они ни были — твои враги. Только враги будут…
— Будут играть на слабостях. Враги и приемные родители. Хотя, наверное, родные тоже так делают. Авва, мне наплевать враги они или…
Боль отца докатилась до него с запозданием: собственные злость и упрямство оказались отличным щитом от чужих эмоций.
— Прости, — Лукас опустил голову. — Я злюсь и говорю недопустимые вещи. Но, авва, если «пасынки» не справятся, я полечу в Вольные Баронства.
— Нет. Не вынуждай меня приказывать. Месть — удел Бога, вот Богу ее и оставь. Он обо всем позаботится.
— Он уже позаботился.
— Не сходи с ума! — Теперь в голосе отца Александра тревоги было больше, чем суровости, — Лукас, я знаю, каково это, когда гнев точит душу…
Он знал. Конечно. Ему столько лет, наверняка он не раз испытывал искушение гневом. И всегда ему удавалось устоять. А его напарник, его бессменный ведомый еще с тех времен, когда оба только начинали летать, был жив.