Бастион одиночества
Шрифт:
Мингус взял в свою команду Дилана — не Альберто, не Лонни, не Эрла, никого другого.
— Он не умеет бить по мячу, — сказал Генри. Дилан не устраивал ни одного капитана, вечно только мешал игре.
— Я выбираю Диллинджера, — твердо ответил Мингус, натягивая бейсбольную перчатку команды «Филадельфия Филлис» — напоминание о груде костюмов, хранившихся в его шкафу. — А ты кого?
Начало этого последнего августовского дня походило на первые, будоражащие кровь кадры «Звездного пути» или «Миссия невыполнима», которые ты успел увидеть перед тем, как тебе велели выключить телевизор и отправляться спать. Эти кадры будут преследовать тебя, вновь и вновь прокручиваться перед глазами, когда уже погасят свет и прыгающее
Как и рукоятка хоккейной клюшки, бита для стикбола была обмотана черной изолентой.
— Давай, Дил.
Дилан начал понимать, что прозвища Мингус придумывает ему для того, чтобы разграничить их отношения дома и на улице. Это были два разных мира. Дома и на улице. Дилан сознавал разницу. И не возражал.
Генри бросил мяч. Дилан взмахнул руками, словно показывая на что-то в воздухе вроде пчелы.
— Один, — объявил Мингус — капитан и судья.
— Один? — Генри усмехнулся. — Он даже не коснулся мяча.
— Ну и что, — ответил Мингус. — Ты бросил его слишком высоко. Мяч пролетел за пределами касания. А ты все правильно сделал, — сказал он Дилану и добавил шепотом: — Только не закрывай глаза.
Ты вырастал — у всех на глазах и в то же время скрытно, — становился неуклюжим и угловатым, выдергивал себе молочный зуб, сплевывал кровь, продолжал играть, заверял, что давно знаешь те слова, которые слышал впервые в жизни. Долгожданный миг наконец-то настал, и ты, размахнувшись и превозмогая страх, ударял по летящему мячу битой. Улица будто замирала. В то же время ты понимал, что по большому счету не произошло ничего необычного, и не ждал рукоплесканий.
Дилан, умудрившись запулить мяч между ног Альберто, пританцовывал на крышке канализационного люка — второй базе, — настраивался на следующий удар, готовился идти еще дальше.
Порой внутри у тебя все клокотало от волнения, и казалось, ты вот-вот напустишь в штаны. И это легло бы на тебя несмываемым пятном позора.
Тяжело дыша, в который раз за сегодня он снова бросил мяч. Жаль, игроков было всего пятеро, и защита, по сути, отсутствовала. А впрочем, это никого не волновало, сегодняшний день любой из игравших с удовольствием прожил бы снова. Страйк-аут. Трипл от фонарного столба — неправильно, но в сгустившейся темноте не все ли равно?
Завершения этого дня ты страшился, как требования отправляться в кровать, как болезни. Мать одного из мальчиков звала его домой уже полчаса, но на нее никто не обращал внимания.
Рейчел все еще не звала Дилана. Он подумал, не решили ли они с отцом опять повздорить. Но сейчас ему плевать хотелось на все их разборки, склоки и скандалы. Он мог всех послать теперь к черту.
Мингус был старше Дилана на каких-то четыре месяца, но благодаря этой ничтожной разнице пошел в школу на год раньше, и в Манаюнке, штат Пенсильвания, окончил перед переездом пятый класс. В новом учебном году он, как и Альберто, должен был пойти в шестой, в филиал средней школы № 293, что на Батлер-стрит, между Смит и Хойт, в криминальном районе Говануса.
— Дил-ликатес, — сказал Мингус Дилану, когда тот стоял в основной базе.
Средняя школа № 293 была как небесное тело, уводившее детей с орбиты Дин-стрит. Если бы Мингус родился на четыре месяца позже, быть может, он пошел бы сейчас учиться в один класс с Диланом, и тот, наверное, присматривал бы за ним, помогал.
Твой школьный класс был мостиком, окутанным туманом. Ты понятия не имел, в какой момент туман рассеется и можно будет сойти на берег — и кем ты тогда станешь. А пока твоя карьера и, по сути, вся жизнь ограничивались игрой
Подачи вовсе не были настоящими подачами — лишь мечтами о них. Ты не помнил, кто последним выбыл в аут, кто будет следующим игроком нападения — если только очередь не доходила до вас обоих, Мингуса и Дилана. Гуса и Ди.
Еще один из мальчиков ушел домой. Генри, чтобы бросить мяч, вышел за пределы поля. Игра продолжалась. Ты несся с мячом на первую базу, отталкивал игрока нападения, порой задевал судью, не чувствуя под собой ног. Розовый сполдин давно превратился в черный — в кусочек ночи. Третью базу занял паренек пуэрториканец. Отрезки времени между аутами были как целое лето.
Муниципальная школа № 38 полыхала, охваченная огнем. Нет, не полыхала.
Если бы Мингуса Руда каким-то чудом можно было удержать в этом вечере, рядом с Диланом, в его горящих от боли, перепачканных руках, тогда лето продолжалось бы. Если бы. Если бы. Мечты, мечты… Лето на Дин-стрит длилось всего один день, и этот день закончился, давно стемнело. На часах башни Вильямсбургского банка красно-синим неоновым сиянием высвечивалось девять тридцать. Конечный счет миллион—ноль. Ребенок за миллион долларов.
Полыхала не твоя школа — ты сам.
«…и сейчас майор Эмберсон увлеченно размышлял о событиях всей своей жизни», — вспомнила Изабелла Вендль строчку из книжки. Она лежала на больничной кровати в «Колледж Хоспитал» на Генри-стрит, где камин ей заменял телевизор на полке чуть ли не под потолком, а вместо одиночества и бессонницы были толстые и злые медсестры с Ямайки. Ей предстояло умереть в Бруклин-Хайтс, а не в Бурум-Хилл. Не в больнице — в настоящей тюрьме. «И тут майор Эмберсон осознал, что все тревоги и радости, волновавшие его когда-то в жизни, все приобретения и потери…» И не в собственной постели под лепным потолком. Все из-за того проклятого удара веслом, согнувшего ее, засунувшего, как письмо в конверт, внутрь самой себя. Никто не читал это письмо целых пятьдесят два года. Она наблюдала за молодыми врачами, озадаченно глядящими на ее рентгеновские снимки: неужели вот это может располагаться здесь? Каким образом старуха Вендль помещалась внутри себя столько долгих лет?!
Все просто. Как король Артур, отождествлявший себя с Англией, Изабелла Вендль была Бурум-Хиллом, со всеми его противоречиями и несоответствиями. Она была банкой «Шлитц» в пакете из коричневой бумаги на лестничной площадке — где при выносе на улицу поворачивают гробы, — в доме девятнадцатого века. Она была тюрьмой, в густой тени которой баловались мальчишки, «…все тревоги и радости, волновавшие его когда-то в жизни, все приобретения и потери ничего не значили, потому что он понял…»
Изабеллу навестили сегодня двое. Естественно, Крофт, который всю неделю жил в ее доме, являлся в больницу каждый день и приносил пакетики с совершенно несъедобной полезной едой и книги — «Короли-временщики» и «Прислушиваясь к тайной гармонии», последние сочинения Поуэлла. Злобные медсестры метали в его сторону гневные взгляды, потому что он споласкивал судно Изабеллы в раковине и потому что засыпал их бессмысленными вопросами о ее здоровье. Крофт пообещал, что заберет с собой в Индиану рыжего кота. Изабелла желала коту счастья. Ей хотелось, чтобы он пробудил в Крофте совесть, стал для него духовной опорой. Изабелла не замечала, бреется ли Крофт или отпустил бороду — внимание рассеивала собственная раздражительность. Дом переходил по наследству Крофту. Племянник собирался продать его, и Изабелла не намеревалась вмешиваться в это. Она обнаружила, что не может читать Поуэлла — ничего не получалось, слова прыгали перед глазами, не выстраиваясь в предложения. Вместо чтения она смотрела по телевизору «Гонг-шоу». Один эпизод — какой-то комик с бумажным пакетом на голове — очень ей понравился: вот так-то, Энтони Поуэлл!