Бастион: война уже началась
Шрифт:
– У нашей жирафы облезли бока, – на чистом ломаном сообщил другой. – Но наша жирафа не так уж плоха…
– Она нам дает по ведру молока, – закончил первый и заливисто засмеялся.
Только сейчас я обнаружила, что в помещении присутствует легкий гул. Даже не гул, а как бы приглушенная разноголосица. Кроме упомянутых личностей, игроков в железную дорогу и молодой девицы, собирающей на полу мозаику, прочие вели себя не в пример чинно. Они разговаривали. Одни – сидя на кушетках, другие – стоя, третьи – прохаживаясь. Кто-то сам с собой, кто-то в компании. Не понимаю, почему ноги потащили меня
Голова шла кругом…
– Нет, я вам точно говорю – их тут целая центурия… – монотонно доказывал дохляк-очкарик с оппортунистической бородкой скуластой женщине со следами интеллигентности на бледных чертах. – Они подсуетились, они успели, а мы опоздали. Успей мы их опередить, они бы сейчас ползали у нас в ногах, а не мы у них. Ведь вы же знаете, дорогая, – кто палку взял, тот и капрал… Таков мир…
– Это закон Мэрфи, уважаемый, закон Мэрфи… – лихорадочно кивала женщина.
– Нет, что вы, мэм, это закон Паркинсона… – противился дохляк, мерцая очками. – Когда неприятность вероятна, она непременно неизбежна. Это так фундаментально. А главное, бесспорно, точно вам говорю. Но только я вас умоляю, не путайте с болезнью Паркинсона. Это не о том…
Я шла дальше. Почему мои ноги ходят зигзагами?
– …Моню надо учить, Моню не надо нюхать, – закончил кто-то. Жиденькое хихиканье. – А мы вот хряпнули с братухой на посошок, он уже готовченко, а я ему и говорю: нет, ты мне ответь, братуха, в этой вашей вшивой Америке есть кто-нибудь не русский? – гнул пальцы идиотского вида «шкаф», выпячивал челюсть, играл животиком, торчащим из пижамы. – Я три дня, блин, по Брайтону рассекал, две ночи по Пинэклу в Майами, еще где-то, и ни хрена себе – заграница… Ну сказки арабские, в натуре… Нет, ты мне ответь, братуха, в этой вашей вшивой Америке есть кто-нибудь не русский?..
Я прислонилась к стеночке. Голоса выстраивались в невообразимо грязное сольфеджио, где вместо тривиальных нот звучали отдельные, вырванные из контекста фразы. Видит бог, человек с воспаленным воображением нашел бы в этом некую систему…
– О, он видел дерево Бо – бенгальский фикус, под его сенью на Будду снизошло просветление…
– А прежде он переродился… Пятьсот пятьдесят раз…
– Ой, я сегодня такая ворона…
Бред соседей становится пыткой. Я заткнула уши, стала сползать по мягкой стеночке. Но говор уже сидел в мозгу, и шум прибоя в закупоренных ушах лишь обострял восприятие окружающего сумасшествия. Звучание стало обретать объем, многомерность…
Невесть откуда взялся пожилой господин с резиновым лягушонком в зубах. Подполз на четвереньках и жадно на меня уставился. Я отняла ладошки от ушей – какой прок? – закрыла лицо. Нельзя видеть то, что я видела. Это клиника. Без кавычек. И люди, в ней сидящие, – сумасшедшие. Их сделали таковыми. И меня сделают. И не вылечат. Спасибо.
Пролетела вечность. Я убрала ладони. Тип напротив обладал завидным терпением. Поскрипывал лягушонком и тихо скулил. Потом протянул мне свою обглоданную игрушку:
– Будешь?
Нет, этот маразм не описать. Я покачала головой. Какой-то внутренний голос вкрадчиво посоветовал – ты не выделяйся. Очень настойчиво
– Не-е, жуй сам, – прошептала я. – Пока не хочется…
Человечишко обиженно проглотил соплю… И вдруг я услышала легкий посвист. Такое ненавязчивое звучание вокруг головы. Свистел не этот хмыренок. Отнюдь. Физически ощутимая, непахнущая масса, похожая на тяжелый воздух, стала обволакивать мои плечи. Я поздно спохватилась и поняла, что дуновение исходит от стен. Мягкие, покрытые пористой тканью вроде велюра, они вполне могли служить каналом для ввода в помещение невидимой субстанции. Да и этот дурковатый «скафандр», возникший в пластилиновой памяти… Я попробовала встать, но, очевидно, передумала. Махнула рукой. Куда бежать-то? Когда тут день открытых дверей?
Все, на что я сподобилась, – задержать дыхание. Не надо суеты. И истерику отбрось. Какой тебе с нее прок? Приемли. Упростись. Думай…
На роль валаамовой ослицы, митингующей супротив изуверств, я сегодня уже не годилась. Задерживать дыхание – глупо. Ну двадцать секунд, ну тридцать… Я вдохнула насыщенный мерзостью воздух и напоследок успела отметить две вещи. Первая – нездоровое возбуждение в зале. И вторая – моя рука, протянутая к лягушонку.
– Дай-ка мне вот это…
Вот и вопрос – что чувствует и как воспринимает мир безумствующий индивид? Теперь я твердо знаю: он не чувствует и не воспринимает. По крайней мере в последней стадии своей болезни.
Я очнулась от того, что меня хлестали по щекам. Сознание возвращалось урывками: ударят – очнусь, не ударят – сплю. Но когда частота оплеух стала убыстряться, поневоле пришлось приходить в себя. Первым делом вернулись ощущения: боль, наличие свежего воздуха. Потом – слух. Мягко гудел кондиционер, доносились голоса, пробивая заслоны в ушах.
– Пульс ровный, давление в норме, – сообщил мужеский голос.
Что-то отклеилось от моих запястий.
– Замечательно, – отозвался женский. – С ней можно работать. Наконец что-то стоящее.
Я продрала глаза. Буря в стакане улеглась. Помещение было окутано мягким светом. На переднем плане на стационарной тумбе, окрашенной в молочный опал, возвышалась видеодвойка.
Откуда ни возьмись появилось женское лицо, окаймленное каштановыми кудряшками.
– Вы меня слышите?
– К сожалению, – прошептала я.
– Меня зовут Оксана Францевна Зиггер. А вас?
– Вы апостол добра?..
– Меня зовут Оксана Францевна Зиггер. Я врач. А вас?
– Даздраперма Гуськова… – прошептала я. – Эсквайрша…
Возникла неловкая пауза. Затем мужской голос неуверенно предположил:
– Шутит.
– Самое время, – согласилась женщина. – Что лишний раз подтверждает мои выводы.
Ей было лет под сорок. И имела она не самую типичную для садистки внешность. Довольно приятную, невызывающую. Продолговатое лицо, серьезные глаза. Под глазами – тени усталости. На лбу морщинки, фигура – в самый раз, не толстая, не тонкая. Правда, волосья изрядно рыжие.
– Вы готовы ответить на ряд вопросов? – спросила она серьезным тоном.