Батальон прорыва

Сентябрь 1944 года. Специальный проверочно-фильтрационный лагерь НКВД

Ласковое осеннее солнце щедро поливало теплыми лучами просторный двор спецлагеря. Массивные деревянные двери четырехэтажного каменного здания отворились, из его чрева в сопровождении вооруженных конвойных высыпала пестрая толпа. Люди быстро построились в колонну по три посередине двора. Это были невольные обитатели фильтрационного лагеря, иначе – спецконтингент, состоящий из командиров Красной армии, побывавших в плену и на оккупированной врагом территории. Часть из них была в изрядно поношенной военной форме или в новом обмундировании, а часть – в гражданской одежде. Внешний вид остальных представлял

некую смесь той и другой. Один из представителей этой группы, высокий, худощавый, одетый в ветхие серые брюки, свитер и разбитые башмаки, снял кепку, подставляя русоволосую коротко стриженную голову солнцу.

Пожилой седоусый старшина басовито крикнул:

– Вольно! Можете покурить.

Худощавый подошел к стене, оперся на нее плечом, достал из кармана кисет, обрывок газеты, скрутил «козью ножку».

– И где бы еще старшине так сильно повезло покомандовать над старшими командирами, – тихо произнес чернявый симпатичный парень в сером пиджаке, надетом поверх линялой гимнастерки. Отшвырнув видавшим виды кирзовым сапогом камушек, он залез в карман галифе, вынул коробок спичек, встал рядом.

– Ну что, браток, мой огонёк – твой дымок? Согласен?

– Согласен.

Чернявый парень протянул руку.

– Арсений. Голота. Можно просто Сеня, я не гордый.

– Андрей. Скоморохов.

Голота зажег спичку, Скоморохов прикурил цигарку, несколько раз жадно затянулся. Арсений нетерпеливо спросил:

– Ну, как вам наш табачок?

Скоморохов выпустил густую струю дыма, отдал самокрутку Голоте.

– На, попробуй. Давно здесь?

Арсений почесал заросший густой щетиной подбородок.

– Шоб вы знали, то сегодня третий раз пойду в баню. Так шо получается, я в этом чудесном заведении почитай месяц загораю. Но это мелочь, некоторые туточки по два и по три месяца кукуют, а то и по полгода. Меня уже два раза на допрос вызывали. Неприятный тип, шо в кабинете засел, все нервы в кровь расчесал. Я себе думаю, шо вы из-под меня хотите? Шо вам надо от моей несчастной жизни? Уже сиди и не спрашивай вопросы, а он опять свою пластинку заводит. Когда? Зачем? Почему? Такой, брат, театр.

– А родом ты откуда?

– Родом я из Одессы, прекрасного города моря и акаций, – лицо Голоты погрустнело. – Только вот, когда немец пришел, пришлось мне с мамашей, папашей и сестрами перебраться в Астрахань. Мои родители на табачной фабрике работали, вот их и эвакуировали, как специалистов, вместе с семьей и оборудованием. Ну, и меня решили с собой забрать, подальше от одесской шпаны, с которой я имел интерес водиться. А когда в военкомате посчитали, шо Сеня Голота уже совсем взрослый мальчик, я отправился воевать.

Скоморохов обрадованно произнес:

– Выходит, мы с тобой почти земляки.

Голота удивленно посмотрел на Андрея.

– Ты шо, из Одессы?

– Нет, из Астрахани. Правда, там давно не был. Я оттуда четырнадцатилетним подростком уехал. А ты где в Астрахани жил?

– Рядом с заводом «Центрспирт».

– Мне неподалеку приходилось проживать. В детприемнике НКВД. Знаешь где?

– Знаю. Рядом деревянное здание, красивое такое.

– Там при царе пастор немецкий жил.

Голота потушил окурок об стену.

– А здесь знаешь, кто жил?

Скоморохов отрицательно мотнул головой.

– Не знаю.

– Курсанты пехотного училища. Их прямо отсюда в бой кинули. Говорят, из них немногие уцелели.

После недолгого молчания Скоморохов спросил:

– Как здесь оказался?

– Как? Да как многие из этой чудесной компании. Призыв в армию, потом ускоренные курсы младших лейтенантов. Я ведь на флот мечтал попасть, на военный корабль, а меня вместо этого в танкисты определили. Направили в двадцать пятый танковый корпус генерала Павлова, дали мне новую тридцатьчетверку, воюй, Сеня, сколько влезет, а тут началось наступление. После Сталинграда немчуру поперли так, шо не остановить. Ростов взяли, Харьков. Наш корпус до Запорожья десятка два километра не дотянул.

Думали, шо всё будет в ажуре. Таки не случилось. До города рукой подать, а у нас горючего нема и боеприпас на исходе. Тут немцы решили гонор показать. Обложили со всех сторон. Деваться некуда, мы на прорыв пошли. Помню, сидел в танке, потом взрыв. Вылез из машины очумелый, гляжу, рядом механик-водитель лежит, я к нему, а он мертвый. Тут фрицы появились. Я отстреливался, пока патроны в пистолете были, а потом пришлось перед ними, как собачонка, лапки поднять. Так эти жлобы мине прикладом по голове. Никакой тебе культуры у этих фрицев. Видать, не понравился им Сеня Голота. Очнулся в поле, на снегу, рядом два немца стоят. Один из них амбал, как два меня, тычет стволом в портрет и что-то гутарит по-своему. Ну, я им, мол, наше вам с кисточкой, а эти чудаки меня под белые ручки да пинками под зад, да так, шо ребра до сих пор ноют. Вот, – Голота ощерился, показывая два ряда ровных белых зубов.

Скоморохов заметил, что один зуб на нижней челюсти одессита отсутствует.

Голота ткнул пальцем в щербину.

– Вынесли и даже не спросили, как меня зовут. Шоб им жить счастливо, но недолго. После собрали нас, человек пятнадцать, доставили до дороги, а там наших ведут, кавалеристов и «черную пехоту». Пиджачники, кто в чём. Вроде нас. Одни в пальто, другие в ватниках. Этих больше всего было. Их, бедолаг, во время нашего наступления из дома сразу в части набирали. Винтовку в руки и айда. А шо с них проку, я вас спрошу? Толку нет – одни убытки. Большинство не обученные. Потому и полегло их тьма-тьмущая, снега от их лапсердаков видно не было. Самому пришлось на это зрелище не для слабонервных полюбоваться. А из тех, кто цел остался, многие в плен попали. Вот в этот гамуз нас и определили. Потом лагерь для военнопленных под Витебском. Ну, а как наши освободили, меня сразу сюда, на отдых отправили. Поправиться, значит, и подкормиться. Только я через эти марципаны, которыми тут кормят, стал иметь бледный вид и шаткую походку, но всё лучше, чем у немцев. Я, конечно, дико извиняюсь, но до ужаса хочется спросить, а тебя как жизнь сюда закинула?

– Долго рассказывать.

– Ой, я вас умоляю, мине вже торопиться некуда. Конечно, если ты не хочешь открыть душу Сене Голоте, так я ж не возражаю. А если думаешь, шо у мине длинный язык, тогда плыть нам разными пароходами.

Усатый старшина подал команду:

– Строиться!

Скоморохов сплюнул себе под ноги.

– Пойдем, Сеня. После бани потолкуем.

Спецконтингент строем вывели за территорию лагеря. Разношерстная колонна молча зашагала по дороге. Скоморохов опустил голову. Тупоносые носки башмаков мелькали перед глазами. Раз-два, раз-два. Сейчас он мысленно шел в свое недавнее прошлое…

21 июня 1941 года. Одна из погранзастав в районе Перемышля

Июнь дивная пора, когда земля нежится под щедрым летним солнцем, наливается плодоносной силой, когда душа человеческая радуется теплу, свету, зелени, духмяному запаху разнотравья. В Подкарпатье, крае гор, густых лесов, живописных долин, это ощущается особо. Хочется окунуться всем своим существом в это буйство природы, насладиться безмерной радостью и покоем, но что-то мешает этому. Неосязаемое напряжение витает в воздухе, словно надоедливая муха, и имя этому чувству – тревога. Она-то и разбудила заместителя командира погранзаставы, младшего лейтенанта Андрея Скоморохова. Последнее время беспокойных дней прибавилось, обстановка на границе была напряженная. Все чаще возникали разговоры о войне. К ней готовились, но в душе все надеялись, что обойдется. Однако частые провокации и случаи нарушения границы со стороны Германии заставляли думать иначе. Десять дней назад с германской стороны обстреляли из винтовок пограничный наряд. Тогда был ранен один из красноармейцев. Начальник заставы, лейтенант Василий Ковальчук, опасаясь за близких, отправил жену Антонину с двумя детьми и её младшую сестру Варвару, приехавшую к ней на побывку, в Перемышль.