Батареи Магнусхольма
Шрифт:
— У вас тут тоже на Крещенье морозы?
— Как когда. Значит, ничего трогать не станем, я завтра телефонирую в Полицейское управление…
— Нет, станем. Ты же сам говорил — он таскал с собой портфель с чертежами. В гостинице портфеля нет. А, сам знаешь, все дело в чертежах.
— На кой они Красницкому, если удалось переснять их на фотокамеру?
— А если не удалось?
Лабрюйер и Барсук немного поспорили о логике австро-венгерских шпионов, к единому мнению не пришли. Ясно было одно — планы отдельных частей усть-двинских
— Но они же понимали, к чему приведет смерть военного инженера! — воскликнул Лабрюйер. — Зачем понадобилось его убивать? Он же мог до второго пришествия снабжать их чертежами! Эта тварь очень ловко его держала на коротком поводке — то оттолкнет, то подманит!..
— Красницкая?
— Кто же еще? Я все ее маневры видел!
— Если бы она его совратила и сделала осведомителем, то его не стали бы убивать. Там произошло что-то, чего мы пока не понимаем. И не поймем, пока не увидим труп и портфель, — сказал Барсук. — Так что давай разбирать поленницу…
— Завтра полиция этим займется.
— Завтра Миончинский этим займется! Сведения нужны сейчас.
Лабрюйер был зол неимоверно. У него на глазах разворачивалась трагикомедия соблазнения. Сперва она была для него комедией — старый дурак, верный супруг увядшей жены, влюбился в чернокудрую сирену. Потом он с тревогой наблюдал, как Адамсон теряет силу, мужество, чувство собственного достоинства. И вот — трагедия…
— Тварь… — пробормотал Лабрюйер. — Ты прав. Нельзя ему тут быть…
Он ничего больше не мог сделать для Адамсона. Предупреждал же! Пытался же вправить мозги! Натыкался на печальное сопротивление обреченного человека… Ну, хоть не позволить телу валяться и стыть у соборной стены, за поленницей, хоть это!..
— Тварь, мерзкая тварь… — повторял он, передавая поленья Барсуку и высвобождая тело. Стыдно было — до жути. Ведь и он чуть не лишился рассудка, глядя на точеное лицо, на склоненную шею Иоанны д’Арк. Неприятель знал, кого привезти в Ригу! Черноволосая и рыжая…
— Им незачем было его убивать. Сейчас в Усть-Двинске начнутся всякие строгости, — сказал Барсук. — Что такого смертельного он мог подсмотреть или услышать?
— Он забросил службу и все время старался проводить с этой тварью. Что угодно мог услышать!
— Портфеля нет?
— Еще нет…
Адамсон лежал вниз лицом. Теперь уже можно было вытащить его за ноги. Можно… но нельзя!..
— Ты решил разобрать всю поленницу? — спросил Барсук. — Угомонись.
Лабрюйер не ответил.
Вскоре ему удалось повернуть тело набок и самому протиснуться в щель.
— Акимыч, я подниму за плечи, ты подхватывай под колени, — сказал Лабрюйер.
Барсук был крупный сильный мужчина. Лабрюйер — ростом пониже, но тоже не
— Царствие небесное… — прошептал Барсук. — Теперь ищем портфель.
— Сволочи, — ответил Лабрюйер.
Красницкий с помощником избавили Адамсона от верхней одежды и от кителя. Никаких документов, позволяющих его опознать, не оставили. Они, естественно, понимали, что опознание — дело двух-трех дней. Но оттягивали тот момент, когда на них ополчится рижская полиция.
— Китель в гостинице, — поняв Лабрюйера по единому слову, сказал Барсук. — Но найти его там полиция уже не успеет…
И тут Лабрюйер услышал свист.
Ночью много кто может свистеть — кавалер, выманивая барышню на свидание; вот, подающий знак товарищам; полицейский агент, выслеживающий вора…
Но мелодия была такая, что Лабрюйер ахнул
— Мы шествуем величаво, ем величаво, ем величаво, два Аякса два, да два Аякса два… — вот каким словам соответствовала эта чересчур хорошо знакомая мелодия.
— Енисеев… — без голоса произнес Лабрюйер.
Так вот кто прибыл из Питера и тайно навещал фотографическое заведение!
Лабрюйер понял, что сейчас сам совершит убийство — и не хуже агентов «Эвиденцбюро».
Свист доносился со стороны Александровской. До Александровской — два шага. Он сорвался и побежал.
Он хотел высказать Аяксу Саламинскому все, что думает о людях, способных сделать из сослуживца циркового клоуна, втравить его в дурацкие истории, от души веселиться, глядя на его ошибки.
Но Енисеева на Александровской не было. Шагал, насвистывая, какой-то другой человек, ростом — пониже, в плечах — поуже. Совсем другой силуэт, совсем другая походка…
Лабрюйера было уже не остановить. Все беспокойство этой ночи, скопившись, требовало телесного выплеска, возни с поленницей, оказалось, было мало.
Он пробежал еще несколько шагов и узнал Хоря.
Тот шагал широко, размашисто, как-то совсем радостно шагал — мог себе позволить правильную мужскую походку после страданий в осточертевшей юбке.
Лабрюйер зажмурился, помотал головой, открыл глаза — прямо на него действительно шел не Аякс Саламинский, не этот треклятый жандарм, а совсем другой человек — которого, кстати, тоже порой хотелось удавить.
— Что вы такое свистели? — напустился на Хоря Лабрюйер. — Где вы это взяли?!
— Из «Прекрасной Елены». Люблю Оффенбаха, — ответил удивленный Хорь. — Мы в капустнике изображали «Процессию царей Эллады», смеху было! Я был царь Ахилл — «Я царь Ахилл, бесподобен, хил, бесподобен!..» Мне нарочно пузо из двух подушек подвязали. А мелодия прицепилась — спасу нет. Под нее ходить хорошо, как-то ходьбе соответствует…
До Лабрюйера не сразу дошло, что «Прекрасная Елена» — не собственность господина антрепренера Кокшарова, и поставить куски оперетты может каждый, кому не лень.