Батареи Магнусхольма
Шрифт:
— Ну да, да… знаешь, почему?
— Нет.
— Потому что ты — мужчина. Ты — настоящий! Ты — мужчина, а остальное не имеет значения. Ты охраняешь, ты на страже стоишь… Я смотрела на тебя в окно и знала — у них ничего не получится, потому что ты на страже! А теперь уходи!
Но он стоял, пытаясь осознать невероятное — эта женщина видела его таким, каким он себя даже в юности, в мечтах, не представлял. Тот, о ком говорила Наташа, был Лабрюйеру незнаком — совершенно другой человек! Он ни разу не смотрел в глаза Лабрюйеру
Он взял револьвер за ствол.
— Ты можешь вытянуть руку так, чтобы взять это? — спросил Лабрюйер.
— Сейчас…
Лабрюйер сквозь прутья решетки протянул Наташе револьвер. Прутья стояли слишком тесно, рука пролезла только до локтя.
— Держишь? — спросил он.
— Держу.
— Ты сможешь выстрелить в человека?
— Смогу.
— Когда они поймут, что у тебя есть оружие, они тебя не тронут. А я тем временем приведу наших Мы их должны взять живыми…
— Да.
— Крепко держишь?
— Да… ах!..
Наташа не знала веса револьвера, когда пальцы Лабрюйера отпустили ствол — ее пальцы не удержали рукоять. Оружие упало в коридор между наружной и внутренней стеной.
— Ч-черт… — прошипел Лабрюйер.
— Прости… Видишь — не судьба. На все воля Божья. Я слишком нагрешила…
— Ничего. До берега меньше версты. Я добегу. У меня есть спички, есть нож, сделаю факел — мы так и условились, что у меня будет факел. Жди меня. Я добегу…
— Я люблю тебя. Рцы слово твердо!
Она добавила эти слова, как будто печать положила, приплавила объяснение горячим металлом к живому телу.
— И я, — ответил Лабрюйер и побежал.
Что такое верста? Днем — раз плюнуть. Расстояние от «Рижской фотографии господина Лабрюйера» до цирка. И сам не заметишь, как пройдешь. Но была ночь, был лес с тропами, которые петляли, словно их проложила большая и нетрезвая змея, и совершенно не было времени. В любую минуту за Наташей могли прийти.
Он начал бег медленно, потом понял, что лучше сперва выложиться и одолеть как можно больше расстояния с максимальной скоростью, а дальше — как получится. Но у него было короткое дыхание, он сам это знал. Даже к доктору ходил, и тот объяснил, что это как-то связано с неправильной работой сердца. Лабрюйер и в молодости старался поменьше бегать, хотя приходилось…
Не одолев и полуверсты, он выдохся, сделал еще с полсотни шагов на чистом упрямстве, споткнулся, упал и скатился в канаву, которую вовремя не высветил луч фонарика.
В канаве было хорошо — лежи и дыши, лежи и дыши…
Нет, сказал себе Лабрюйер, — нет…
Он поднялся, опираясь на палку, выбрался из канавы, пошел дальше, тяжело дыша, что-то подвернулось под ноги, он упал на колени да так и застыл, одервенев.
Нет, сказал он себе, нет, нет…
Дыхание было — как у загнанной лошади.
— Звонче, жаворонка пенье… — на вдохе и выдохе прошептал Лабрюйер.
Опершись на палку, он встал и пошел — к северу, к берегу, к своим.
Он пел без голоса — слова звучали где-то внутри, их поддерживал аккордами несуществующий оркестр, наружу вырывалось дыхание. И эта музыка непостижимым образом укротила сердце, смирила его неровный галоп, вернула ритм.
Можно было ускорить шаг, можно было опять перейти на бег!
И тут Лабрюйер услышал женский голос. Это даже скорее был детский голос, а пел он старую немецкую песню о голубке.
— Проснись, голубка, и выйди ко мне! — отчетливо вывел этот трогательный голосок, и тут раздался мужской смех.
— Проснись, голубка, и выйди ко мне! — передразнил мужчина.
Эти двое шли к пустому пороховому складу, понял Лабрюйер, и шли они за узницей. Кто — скорее всего, Штейнбах и Эмма…
Нападать на борца Лабрюйер побоялся — это означало подставить спину под удар Эммы, которая в такую вылазку уж точно взяла с собой оружие. А его револьвер валяется бесполезный между двумя кирпичными стенками…
И полон карман бесполезных патронов.
Бесполезных?..
Лабрюйер затаился, пропустил эту парочку мимо себя и убедился, что парочка прошла не меньше сотни шагов. Тогда он опустился на корточки и зашарил по жухлой траве. Ему нужно было набрать сухих веточек для костра.
Он не сразу догадался подняться на пригорок, где было посуше. Наконец сгреб все, что годилось для костерка, сунул в середину тряпицу, смоченную спиртом из спиртовки, и поджег. Костерок загорелся, и Лабрюйер, укрывшись за другим пригорком, стал кидать в него патроны.
Он не хотел канонады. Ему требовалось несколько выстрелов — как будто в лесу началась перестрелка. Тогда Штейнбах и Эмма поймут, что с Красницким и фрау Бертой что-то стряслось, а свои сообразят, что Леопард ведет неравный бой.
После четырех выстрелов Лабрюйер прислушался. Да, точно — кто-то ломился сквозь кусты. Кто-то стремительный и ловкий, дай, Господи, чтобы — свой! Но если этот человек так быстро примчался — похоже, Лабрюйер подошел к берегу ближе, чем думал, и уже совсем рядом были дюны.
Человек остановился, тишина длилась не менее двух минут. И раздался свист.
Это был художественный свист — незримый исполнитель воспроизвел мелодию «Процессии царей Эллады».
Такое мог сделать только Хорь.
Мелодия прервалась, Лабрюйер высвистел продолжение. И на несколько секунд включил фонарик.
— Где она? — спросил, подбежав, Хорь.
— Ее заперли в кирпичном складе, — не удивившись вопросу, сказал Лабрюйер. — Вон там.
— У кого ключ?
— У Эммы Бауэр или у… Я не понял, кто с ней, Красницкий или Штейнбах, — признался Лабрюйер. — Они пошли за ней, они хотят ее убить, а тело бросить в залив!