Баязет
Шрифт:
Дениска скинул бешмет, всхлипнул. Поглядев на окно, машинально подумал: «Узкое… не проскочить!» К нему подошел какой-то одноглазый турок в малиновом халате, заляпанном на груди маслом и сластями, начал издеваться, угодничая перед Кази-Магомой:
– Вот шербет, вот хороший халва, а вина нет. Мы, правоверные, вина не пьем и оттого так богаты. Это вы, едящие грязную свинину, пьяните себя, деретесь и сквернословите…
И такая тоска наступила на сердце Дениски, что он вдруг завыл – тихонько и жалобно, сквозь зубы. Вспомнил он, как за день до отъезда на войну был в гостях у своих дядей-богатеев и в пьяной драке выбили ему дядья
Нащупал Дениска языком то место, где не хватало двух зубов, и сказал турку, словно харкнул:
– Так и што с того, што свиней не ядите. Сами-то вы свиней хуже, только жрать тебя, кривого, даже собака не станет. И отступись от меня – не воняй дыханием!..
Чей-то острый кинжал, занесенный сзади, легко и почти без боли отрезал ему уши. Дениска увидел их, брошенные к ногам Кази-Магомы, и ужаснулся при мысли, что это еще только начало…
– Ну-к, ладнось, – укрепился он в своем отчаянии, – резать будете, я знаю про то. Вас хлебом не корми, только человека исстругать дай… А и несладко вам станет, псам турским, когда мы расшибать ваши черепа начнем!
Вышла из угла громадная лохматая собака, на брюхе подползла к подножию Кази-Магомы, хозяина своего, и в зубах утащила одно ухо. Турки весело рассмеялись.
Сын имама выхватил из рук чтеца письмо капитана Штоквица, завернул в него другое ухо, и веселью турок не стало предела: они катались по коврам, словно озорные мальчишки, бросая один в другого пышные, унизанные жемчугом подушки-мутаки.
– Штоквиц-паша, – сказал Кази-Магома, – не врет здесь. Зачем ему врать?.. Воды нет. Кушать нет. И одна женщина на всех. Бедная женщина!
Он поднялся во весь рост, и лохмотья рукавов его черкески хлестнули Дениску по лицу. Хлопнул сын Шамиля дважды в ладоши, и казак услышал, как за его спиной встали двое. Он обернулся: это были палачи в черных шелковых рубахах – жилистый цыган с бритой головой и старый негр с синими отвислыми губами.
И сын имама приказал им:
– Кончик кола должен высунуться из кончика языка. Доставьте мне удовольствие!
Дениску сбили с ног и поставили на корточки. Он медленно покрывался липким потом.
– А ты чего ждешь? – спросил Кази-Магома лазутчика.
– Великий сын имама, – вроде собаки подполз к нему Хаджи-Джамал-бек, – прикажи казначею отсыпать мне приличный бакшиш за это письмо.
– Я велю тебя повесить рядом с казначеем…
Дениска услышал, как что-то острое уперлось в него, и тогда он закричал – дико и страшно, вкладывая в этот крик весь свой ужас, всю животную боязнь за свое здоровое тело…
Первый удар настиг его неожиданно, и он поднял лицо:
– Ой, ой, ой… Что ты делаешь?
Удар второй и удар третий.
Штаны быстро наполнялись горячей кровью, и он уже не сдерживал своего крика: страшный, почти звериный вопль человеческого тела, которое корчилось от ужасной боли, наполнял мрачные переходы караван-сарая. Негр многоопытной рукой направлял острие кола, а бритый цыган работал за молотобойца.
– А-а-а-а-а-а, – выл Дениска на одной необрывающейся ноте и дергался всем телом, словно бедняга хотел сорваться с этого страшного орудия пытки…
Он бился головой об пол, грыз зубами ковер
– Золото!
Шнурок разлетелся под кинжалом, и в пальцах сына имама пересыпалось что-то зернистое – золото! Но разочарование снова обернулось в шутку, и он протянул мешочек Хаджи-Джамал-беку:
– Вот награда тебе, возьми!..
Предатель высыпал на ладонь горсть серой печальной земли и понял, что заработать на жизнь ему трудно.
– Дурак урус! – выкрикнул он и забил эту землю в перекошенный рот Дениски.
Грянули за стеной барабаны, завыли скрипки, прогудели рога. Дениску подняли на шесте кола и вынесли на улицу. Так и носили его по городу, гордясь победой, а перед ним, в руинах и пожарищах, лежал поверженный во прах Баязет, и где-то в отдалении, грозно высясь на скалах, торжественно стояла крепость.
Но глаза Дениски уже ничего не видели, и для него Баязета больше не существовало.
Девочка-турчанка, пригретая Потемкиным, медленно угасла на руках солдата, тихая и доверчивая. Сивицкий не мог помочь: эпидемия дизентерии становилась уже повальной, подкашивая даже богатырей.
И до последней минуты:
– Аман, урус… аман, урус, – шептала девочка понятные всем слова, и с этой жалобной мольбой о помощи, в которой – она верила – ей не откажут, она и скончалась.
– Аман, урус… аман, урус, – настойчиво вопили о помощи матери-беженки, предлагая в обмен на воду нитки жемчуга, срывая с себя бусы и выдергивая из ушей старинные серьги.
– Ама-ан, уру-у-ус… – стонали из-за дверей застенка пленные курды и турки, которым вообще не давали воды, и стоны их разносились по крепости, как эхо приглушенных воплей самих защитников Баязета… [22]
«Говоря правду, – рассказывали потом уцелевшие, – тогда не было ни друзей, ни братьев: каждый покупал себе каплю ценою собственной жизни. Вода не уступалась ни за какие деньги (известен лишь один случай, как исключение), – хотя в более счастливые ночи излишек воды охотно раздавался товарищам даром…»
22
Документальные данные: в Баязете лошади стали падать на семнадцатый день, из числа пленных к концу осады выжил только один. О смертных случаях среди детей и женщин от жажды нигде не упоминается: очевидно, снабжение их водою было все-таки более или менее регулярным.
Над крепостью расползался, переносимый сквозняком, духмяный лакомый чад – на железных противнях, под которыми разводились костры, солдаты обжаривали дробленный в крупорушках ячмень. Бедные ездовые лошади, отказавшись от ячменных дачек всухую, целиком отдавали ячмень людям, и Штоквиц теперь каждый день отсыпал на роту полтора пуда ячменя. Сухари и чуреки теперь казались неслыханным лакомством.
Бывшая усыпальница Исхак-паши, этого гордого властелина Баязета, уже была вся перепахана холмиками солдатских могил, и Сивицкий велел расширить кладбище на поверхности двора. Отец Герасим, по обязанности пастыря присутствуя на каждом захоронении, исполнял еще обязанности санитара.