Байки под хмельком
Шрифт:
— Как пить дать уволит. — согласился Синюхин, — Кстати, как он там?
— Говорят, оклемался. А ты, Синюхин, форсируй, форсируй. Беги в отдел кадров пиши заяву.
Синюхина не уволили. Кадровик не стал брать на себя такой ответственности и решили подождать выписки из больницы начальника цеха. Тот заявился на работу через неделю. Заметно похудевший. Сразу распорядился вызвать Синюхина.
Ни жив ни мертв Синюхин перешагнул знакомый порог и предстал пред тусклые очи своего начальника.
— Сукин сын ты, Синюхин! — сказал начальник
— Да, сукин сын, — согласился Синюхин.
— Ну тогда иди.
— Куда?
— В бригаду, на свое рабочее место. Ты что думаешь, что я буду разбрасываться квалифицированными рабочими пятого разряда?
Синюхин дернулся, но около порога замер.
— Виктор Павлович, меня ведь к уголовной ответственности как взяткодателя хотят привлечь…
Начальник цеха впервые улыбнулся:
— Не привлекут. Я следователю сказал, что сам тебя за водкой посылал. Иди, работай.
2000 г.
Лягушатинка
В константиновской избе, где когда-то родился и жил Есенин, душно. То ли от чрезмерно наполненной гостями, то ли от души натопленной печки. А скорее и от того и от другого. Кто-то декламировал стихи:
Ах, сегодня так весело россам, Самогонного спирта река. Гармонист с провалившимся носом Им про Волгу поет и Чека.Краем глаза я заметил, как Женька осторожно просачивается к выходу. Уже нахлобучил шапку. «Вот гад, — подумал я, — никак без меня решил заложить!» В машине оставалась маленькая фляжка коньяка. И стал тоже протискиваться к выходу.
— Ну по глотку? — вздохнув свежего морозного воздуха, желанно предложил я на высоком деревянном крылечке.
Рядом с Женькой, облокотившись локтями на перила, стоял пожилой мужик с обгрызенной папироской.
— А что пить-то? — удивленно поднял на меня глаза Женька.
— Как что? Коньяк. В машине, в бардачке.
— А кто тебе сказал, что он в машине?
— А где ж? — задал я вопрос и по печальной физиономии Женьки и по спиртным парам, исходившим от него, догадался, что коньяк приказал долго жить.
Совесть моего товарища грызла недолго. Он вдруг встрепенулся, тронул мужика за рукав телогрейки.
— Бать, а бать! Где здесь можно купить коньяку или водочки?
Местный щелчком швырнул сигарету в снег, повернулся к нам.
— Где ж вы её, етыть, купите, водочки? Уже и магазин и палатки закрыты. У нас, в Константиново, рано закрывают.
— Что ж, так все плохо? — поникшим голосом спросил Женька.
— Ну, почему ж плохо? Здесь самогонку продают трех видов. Забористая самогонка. И не дорогая. Двадцать рублей пол-литра.
— Где? — в один голос обратились мы к мужику.
— Я в доле? — мужик оказался нахалом.
Через минуту, гуськом следуя за местным, мы шли
— Бери три. Лишней не будет.
— Каких? — Спросил мужик, — «Есенинку», «Змея Горыныча» или «лягушатинку»?
Мы в недоумении переглянулись, удивленные странными названиями.
— А какая лучше? — спросил я.
— Етыть, у каждого свой вкус. Мне так по душе «лягушатинка». Но могу и «есенинку» и «Змея». Что прикажете?
— Бери всех по одной. — Махнул рукой Женька, — Будем дегустировать.
Через пять минут наш добродетель вышел из калитки, скрестив руки на груди. Таким способом он поддерживал хрупкий товар за пазухой.
— Айда ко мне, — кивнул он головой в сторону есенинской избы. — У меня и помидорчики соленые и хлебушек найдется, и что самое важное, бабы дома нет. Вечерняя дойка.
В темно-коричневых бутылках из-под пива цвет самопала было не различить. Но вот налили по первой «есенинки». Обыкновенный самогон. Правда, чистый, как слеза. И крепкий, зараза. Градусов шестьдесят. Но в глотку льется, как родниковая вода. Между первой и второй — чтобы муха не успеха пролететь. Стопки — по восемьдесят граммов, граненые. Раз, два и бутылке конец.
Евсеич, так звали нашего нового знакомого, сплюнул помидорную кожуру, заулыбался:
— Ну, что теперь? «Горыныча» или «лягушатинки»?
— Что крепче? — спросил я.
— Етыть! Конечно, «Горыныч». На змеях настоен.
— Ты хочешь сказать, что «лягушатинка» — на лягушках? — с недоверием улыбнулся Женька.
— А то как же! На самых настоящих рязанских лягушках!
Он зубами вынул из горла пластмассовую пробку и разлил по стопкам. Пойло было зеленого цвета. Ничем от «Тархуна» не отличить.
— Что на самом деле, на лягушках? — глядя на зеленую жидкость, скривился Женька.
Я склонился над своей склянкой и понюхал — даже самогоном не пахла. А Евсеич, широко открыв рот, неторопливо влил самопал.
— Как к себе домой пошла! Хороша!
Мы последовали его примеру. И, правда, хороша.
— Летом, мы как французы, ещё и лягушачьими лапками закусываем. Только сейчас, зимой, где их возьмешь?
Женька, всасывая, помидор, что-то промычал в ответ. Я снова потянулся за початой бутылкой. Голова приятно кружилось, и даже казалось, что в ушах что-то квакало.
Евсеич рассказывал о местных умельцах — самогоноварах. Оказывается для «лягушатинки» отлавливают только четыре вида местных лягушек. Непременно зеленого цвета. Именно они, при настое самогона дают напитку «тархуновский» оттенок.
— А при приготовлении «Горыныча», неужели змеиный яд используют?
— Зачем же яд? — удивился Евсеич, — Гадюку разве кто по незнанию в бутыль с самогоном опустит. Ужей отлавливают и в самогон. «Горыныч», сейчас попробуете, градусов восемьдесят будет. Двойного перегона. Ему и цена сорок рублей за бутылку.